Виктория Платова - Она уже мертва

– …Есть у тебя такой секрет? Подумай хорошенько.

Почему бы не рассказать Сереже о том, что МашМиш задумали дурное? Они хотят, чтобы Аста исчезла, испарилась навсегда. Об этом не знает никто, кроме Белки, – разве это не подтверждение важности секрета? Перед такой великой, обдающей ледяным холодом тайной меркнут дурацкие «секретики» младших детей: все эти фантики, пуговицы и цветочные лепестки, зарытые в землю и придавленные для надежности стеклышком. И даже секрет Лазаря (вырастать перед глазами в самый неподходящий момент) теряет свою ценность.

Если бы Белка и Сережа находились сейчас в расщелине скалы, где острые осколки камней так же обостряют восприятие, она не задумываясь поведала бы о замыслах МашМиша. Но здесь, на залитой солнцем веранде, ее тайна скукоживается и тает.

– Я подумаю, – обещает Белка.

Именно в этот момент на веранде появляется Парвати. Та ее ипостась, которую Белка никогда не видела прежде. Обычно суровая и неулыбчивая, она излучает свет. Руки ее (все шесть, или восемь, или двенадцать) тянутся к Сереже, обнимают его, треплют по затылку, хватают за подбородок, хлопают по спине. Оружейный салют звонких поцелуев оглушает Белку.

– Сереженька! Ты приехал, сэрдэнько мое! Я уже и ждать перестала… Почему не дал телеграмму? Лёка бы тебя встретил…

– Ты же знаешь, ба. Не люблю я этой конной выездки.

– Приехал, приехал, – Парвати никак не может успокоиться. – Дай-ка посмотрю на тебя… Хорош! Ты надолго?

– Пока не знаю.

– Опять ты за свое! По мне – так оставался бы навсегда.

По лицу Парвати текут слезы, они то исчезают в темных провалах морщин, то появляются вновь; глаза, промытые влагой, неожиданно приобретают младенчески-васильковый цвет.

– Я подумаю, – отвечает Сережа Белкиными словами и смеется, смеется.

– У тебя был в запасе год, чтобы подумать!

– Не уложился в указанный срок, каюсь! А повинную голову и меч не сечет, так?

– Так, так! – легкий подзатыльник, отпущенный Сереже, совсем не обиден. Он полон любви. И Парвати полна любви, никогда еще Белка не видела ее счастливее. Интересно, что это за природное явление – Сережа? И почему адепт лозины и гроза мелюзги так радуется ему? Он бог и повелитель кузнечиков, это понятно, но кто еще? Кажется, он сказал о Парвати – «наша бабушка».

Сережа – брат.

Белкин двоюродный брат, близкий родственник – такой же, как Шило, Ростик, МашМиш, Аста и прочие.

Такой же, да не такой!

Дети детей Парвати – все вместе и каждый поотдельности – не вызывали у нее столь острого приступа любви, какое вызвал один-единственный человек, в этом есть что-то неправильное. Что-то обидное для Белки и для всех остальных. Наверняка у Сережи в кармане есть целый набор отмычек к многорукому божеству. А может, даже отмычки не нужны. Фактура божества мало чем отличается от фактуры ракушечника, если хорошенько присмотреться. Кожа Парвати так же изъедена временем, как и стены шкиперской, глаза сойдут за раковины-двустворки, а губы – за длинные обломки теребры. И где-то на ее теле, под темным стареньким платьем (платья более веселых расцветок бабка не носит) спрятаны морские атласы и лоции, указывающие путь к сердцу.

Сережа их прочел и осуществил плавание на практике, избегая подводных камней, мелей и столкновений с другими судами.

Другого объяснения у Белки нет.

– Ну что тебе делать во Владивостоке?

– Вообще-то я там живу.

– Твой дом здесь, – Парвати все еще не может отлепиться от Сережи, держит и держит его за руки.

– Я знаю.

– Он тебя ждет. Мы с Лёкой тебя ждем.

– Я знаю. Как он там, Лёка?

– По-старому.

– Ну и хорошо. Я вижу, у вас в этом году много гостей…

– Да уж. Послал Бог внучков-архаровцев… Вагон и маленькую тележку…

– А ты как будто недовольна, старая брюзга, – голос Сережи полон ласки. С теми же интонациями мама говорит иногда: «Ты моя ягодка, ты мой цыпленок», и у Белки щекочет в носу от подступающих сладких слез. Интересно, каковы на вкус слезы Парвати – сладкие они или нет?

Они сладкие. И пахнут ванилью.

Воздух, окружающий Парвати, напоен этим ароматом. Ваниль – одно из открытий сегодняшнего дня, обычно бабку сопровождают совсем другие запахи: жареного лука, салатного перца, яблочного уксуса, пыли и земли. Это все Сережа, в трюмах корабля, который он привел сюда, следуя лоции из потайной ниши, полно ванили. Ваниль – его единственный груз, и на каждом мешке стоят соответствующие маркировки:

– …Видел бы ты этих зулеек!

– Еще увижу.

– Никакого с ними сладу.

– Заездили тебя, ба?

– Главное, ты приехал. Вот только комната твоя занята.

– Кем же? – продолжает улыбаться Сережа.

– Вот этой… зулейкой.

Указательный палец Парвати целится прямо в Белкин лоб, и та на секунду чувствует себя воришкой, пойманным на месте преступления. В этом состоит еще одна неправильность ситуации: Белка не занимала шкиперскую с боем, напротив, Парвати сама предложила ей переселиться в башню с окном. Быть может, в тот момент старуха была зла на Сережу за то, что он не приезжает, что застрял в своем Владивостоке с грузом ванили на борту. Но теперь все изменилось, повеяли совсем иные ветра, того и гляди – выдуют из ракушечного аквариума и Белку, и ее вещички.

– Этой – можно, – проявляет неожиданное великодушие Повелитель кузнечиков. – Она ведь из Ленинграда?

– Из Ленинграда, – кивает головой Парвати. – Петина дочка.

– Ясно. Хороший город – Ленинград. И люди в нем хорошие.

Белку так и подмывает спросить – откуда Сережа знает, что она приехала из Ленинграда? Ее выдает особенная прозрачность кожи? Но кожа Асты еще прозрачнее. И волосы у Белки вовсе не светлые – русые, как у папы. Как у большинства собравшихся здесь внуков Парвати. Исключение составляют лишь белоголовые Аста, Миш и самая маленькая – Аля.

Ну и сама Парвати тоже, разница между ней и Алей состоит лишь в том, что волосы у Парвати – седые.

– Значит, я могу остаться? – подает голос Белка.

– При условии… Что я буду иногда заходить к тебе в гости. Ты не против?

– Хоть сто раз!

Белкиной радости нет конца, она подпрыгивает на месте и дергает пальцами мочки ушей, левую и правую попеременно: жест, подсмотренный когда-то у папы. У него есть целая система опознавательных знаков, самая настоящая семафорная азбука. Хорошо ее изучивший (к этой категории людей относятся мама и Белка) с ходу может определить, в каком настроении пребывает папа. Потирание подбородка означает крайнюю степень сосредоточенности – и в таком случае папу лучше не трогать. Его нельзя трогать, если он ставит на переносицу большой палец, а остальными описывает вокруг лба воображаемый полукруг.

Папа зол. Папа в ярости, как правило, бессильной.

Обычно полукруг случается после таинственных ученых советов, где правит бал злодей Муравич.

Зато когда папа дергает себя за мочки ушей – всё! Можно брать его тепленьким, просить чего только душенька ни пожелает: мороженое, кино, поездку на Елагин в ближайшее воскресенье, поездку на Борнео в отдаленной перспективе. И даже наручные часы – предмет давних Белкиных вожделений. В такие моменты папа готов отдать ей свои – марки «Победа», с круглым циферблатом цвета топленого молока и маленьким хронометром в том месте, где обычно располагается цифра 6. Торжественная передача семейной реликвии до сих пор не состоялась лишь потому, что запястье у Белки очень тонкое, и «Победе» на нем никак не удержаться.

Придется подождать следующего приступа радости и счастья (именно эти чувства символизируют прикосновение к мочкам ушей) – глядишь, и запястье выправится.

– А ты? – вопрос обращен к Сереже, но смотрит Парвати на Белку. И это не самый добрый взгляд на свете, в нем легко прочитывается ревность, а еще – недоумение: с чего бы это лоцман с долгожданного ванильного корабля вдруг выделил ленинградскую зулейку? Отнесся к ней с симпатией? Это в корне неверно, все симпатии должны принадлежать Парвати. И Сережа должен принадлежать Парвати.

Только ей одной.

– Я как-нибудь устроюсь, ба.

– Как-нибудь? Что еще за новые новости?

– Все лучшее – гостям. Вот и вся новость.

– Ну уж нет! Самый дорогой гость – ты, сэрдэнько мое!

– Ты сама себе противоречишь. Только что сказала, что это – мой дом. Значит, я не гость, а хозяин. Разве нет?

Как ловко все повернул Сережа! Его логика безупречна. Настолько безупречна, что Парвати вынуждена сдаться:

– Шут с вами. Зулейка пусть остается там, где остается. А ты…

– А я поселюсь в Лёкиной мастерской.

– Еще чего! Там и одному не развернуться, а уж вдвоем…

– Тогда на сеновале, рядом с Саладином. Он еще жив?

– Живехонек! Но не дело это, рядом с лошадиной мордой куковать…