Андрей Константинов - Юность Барона. Обретения
Местный осклабился:
— По пьяни не в то отверстие сунул. Ночью показалось — ЛЮБОВ. А утром ЛЮБОВ с участковым растолкала. Оказалось, что показалось.
— Нехорошая статья, — покачал головой Барон.
— А по хорошей я позапрошлый раз ходил.
— Кучеряво живешь.
— Живем — гудрон жуём. Так чё насчет рубля? Пиво без водки, что хрен без молодки. Кстати, если молодка требуется, могу раздобыть. «Нет охочей до яиц наших галичских девиц».
— Как тебя кличут, добытчик?
— Для своих Пичугой прозываюсь. Для приезжих — Павел Тимофеевич.
— Предлагаю встречный, Павел Тимофеевич, вариант: я даю тебе рупь, а ты за это перестаешь заслонять мне солнце.
Местный набычился:
— Не уважаешь, то исть? Брезгуешь? Нехорошо.
— Ну извини. С некоторых пор взял за правило: заочно не уважать.
— А заочно — это в какой стороне?
— Коли в самом деле интересно, посмотри в Большой советской энциклопедии. На букву «зэ».
— Я гляжу, борзый ты хлопец, ленинградец?
— Так ведь в нашей жизни по-иному некомфортно, нет?
— Тоже верно. Ладно, гони рупь за вход — и расходимся как в море корабли.
Барон вынул из внутреннего кармана портмоне, достал рубль и протянул Пичуге.
Естественно, в иной ситуации он влегкую мог показать докучливому аборигену зубы. Но лишние хлопоты в нынешнем транзитном статусе представлялись нежелательными.
— Премного благодарны.
— Мой тебе совет, Павел Тимофеевич: в следующий раз, когда ЛЮБОВ покажется, перекрестись сперва.
— Пробовал. Не помогает, — усмехнулся местный и все с той же развальцей направился обратно к столику, затянув глумливо:
Ты, конек вороной,передай, дорогой,что я ба́бов люблю, даже очень…
«Тьфу, пакость!» — исподлобья блеснул глазами Барон и вполголоса выругался по матери.
Вот они, нюансы существования на полулегальном положении: в иной ситуации он бы этот рубль галичскому птенчику в глотку, под самый кадык затолкал. Но сейчас останавливала просчитываемая на раз-два вероятность загреметь за драку в местную ментовку. Оно, конечно, не впервой, отбрехался бы. Да только греющая карман без малого тысяча рублей в крупных купюрах могла вызвать у мусоров законные вопросы об источнике происхождения.
«И ведь какую песню испоганил, чертила! — снова ругнулся Барон. — Словно нарочно. Все былое отпускное настроение — коту под хвост».
И вновь навеянные теперь уже песней воспоминания встали у него перед глазами.
Все то же озеро. Тот же берег.
Вечерний костер. Пущенный по кругу котелок с травяным настоем.
Спокойная усталость.
И негромкое пение Митяя под аккомпанемент гармошки и на мотив с детства любимой Юркиной «Там вдали, за рекой»:
…И летит над страной этот ветер родной,И считает он слезы и раны,Чтоб смогли по ночам отомстить палачамЗа позор и за кровь партизаны…
Ленинградская область, апрель 1942 года
…Ночь упала темна, не светила луна,Лишь у рощи костер разгорался —Там фашистский обоз полетел под откосИ на собственных минах взорвался…
Неумелое владение трофейным инструментом с лихвой компенсировалось задушевным, до комка в горле, исполнением. Партизаны молча слушали, не решаясь подпевать. Сидящая рядом с Юркой Анфиса украдкой смахивала слезинки.
Возле рощи густой над дорогой большойЗолотистая зорька вставала,Дождь и ветер утих, а на листьях сухихГруда мертвых фашистов лежала.[22]
— Хороша песня, да сухое горло дерет!
К костерку подгреб Битюг и беспардонно вклинился меж сидящих. От него ощутимо несло перегаром, и в следующую секунду сделалось понятно отчего: жестом фокусника Битюг вытащил из-за пазухи литровую, примерно на четверть опустошенную бутыль и обвел народ торжествующим взглядом.
— Матерь Божия! — Митяй оборвал мотив и сдул гармошку. — Мы ж ее ночью на привале уконтрапупили?
— А это той родная сестра. Близняшка. Подставляйте тару, пока наливают задаром.
Партизаны охотно потянулись с кружками, и Битюг степенно облагодетельствовал жаждущих. Правда, наливал больше символически — не то экономил, не то жадничал.
— Кот из дому, мыши в пляс, — проворчала Анфиса. — Два часа как командир с комиссаром отбыли, а он уже и сам успел набраться, и других подначивает.
— Бабам слова не давали! — осадил ее Битюг. — Опять же, имею законное право. Давайте, мужики, спрыснем мое представление.
— И чего городит? Какое еще представление?
— В самом деле, помолчи ты уже, Анфиса, — вмешался в перебранку Митяй. — Битюг верно говорит. Я сам слышал, что на него и на Лукина комиссар бумагу составил. На медали. За операцию в Мартыновке.
— К дрыну его хорошему, а не к медали. Представлять.
— Ой и злючая ты баба. И как только с тобой Чапаев уживается?
Реакция на эту, казалось бы невинную, Митяеву фразу последовала незамедлительная: Анфиса схватила половник и огрела гармониста кухонной утварью по лбу. Митяй взвизгнул от неожиданности и едва не расплескал драгоценную влагу.
Остальные, понятное дело, заржали.
Комвзвода Василий Иванович Чабанов, которого иначе как Чапаевым не величали, был партизанским мужем Анфисы. Вернее, это она была его походно-полевой женой. Разумеется, незаконной.
В свое время Анфиса стала первой примкнувшей к отряду женщиной. Это случилось в ноябре 1941-го, когда весь личный состав еще умещался в одной, хотя и не самой маленькой, размером десять на четыре, землянке. Ей, конечно, выделили тогда отдельное место, отгородив занавеской, но… Какое там, к черт у, отдельное, когда к ночи все набивались внутрь, словно сельди в бочку, и лежали вповалку, мало не друг на дружке.
Тяжелее всего пришлось зимой. Дабы не выдать своего месторасположения, огонь в землянке партизаны разводили только по ночам, да и то в основном лишь для приготовления пищи. Неудивительно, что в особо морозные дни люди во время сна частенько покрывались льдом. И понятно, что в таких условиях спрос на единственную «для сугреву» бабу зашкаливал. Впоследствии, вспоминая эти жуткие ночи, Анфиса рассказывала Клавдии, как просыпалась по ночам из-за того, что рефлекторно махала руками, отбиваясь то от одного, то от другого кавалера. В какой-то момент пришло осознание: уж лучше быть при ком-то, нежели оставаться самой при себе, но общей. И Анфиса сделала нелегкий выбор в пользу Чабанова — самого назойливого, но зато одного из самых авторитетных в отряде партизана. В сущности, Василий Иванович был мужиком неплохим. Грубоватым, но в меру заботливым. Правда, уж как-то избыточно до этого дела охочим, что порой доставляло Анфисе массу сугубо физиологических неудобств.
Понятно, ни о какой любви речи не шло — исключительно расчет: мужской инстинкт хотения наложился на женский инстинкт самосохранения. Впрочем, внешне «супруги» казались в меру довольными друг другом. С той лишь разницей, что все это время муторно было на душе у Анфисы. Ох и муторно! Вот потому-то, хотя с момента их схождения и минуло почти четыре месяца, любые колкости и шуточки на предмет связи с «Чапаевым» Анфиса воспринимала болезненно. А то и вовсе, как в случае с Митяем, а незадолго до этого и с Клавдией, агрессивно…
Заметив, что Юрка продолжает сидеть с пустой кружкой, Битюг насмешливо окликнул парня:
— ПионЭр! А ты чего сачкуешь?
— Я не буду.
— Да ты не боись! Мамка далеко — не узнает. Если только Анфиска кляузное письмо не отпишет.
— Я же сказал, что не буду! Или еще раз повторить?
— Да оставь ты его в покое, — поддержал Юрку Митяй. — Не хочет парень, и правильно делает. Успеет еще свою цистерну, на жизнь отпущенную, вылакать.
— Ну что ж, — взялся тостовать Аким. — Раз такое дело, я выступлю. Возражения, отводы?
— Валяй, Аким, жарь.
— Что хочу сказать. По большому счету, Анфиска права: по совокупности хорошего дрына тебе и в самом деле не помешало бы. Но в данном конкретном случае, я имею в виду бой в Мартыновке, все правильно. Геройски себя проявил, что и говорить. Потому — твое здоровье. И чтоб не последняя: и медаль, и чарка.
Аким, а следом остальные выпили.
— Ну как?
— Чегой-то толком не распробовал, — хитровански отозвался Митяй. — Повторить бы, а?
— Перетопчешься! — Битюг спрятал бутыль обратно, с усилием поднялся. — Вас много, а нас с «близняшкой» всего двое. Осталось. Потому пойдем мы далее прогуляемся.
— А как насчет заспевать? — не теряя надежды на добавку, предложил Митяй.
— Это без меня. У меня нынче душа не песен — иного просит.
И, чуть пошатываясь, Битюг двинул на базу.
