Гризли в белых носочках - Дарья Донцова
– В моем детстве, если ехать на электричке с Киевского вокзала до станции Переделкино, где находились дачи писателей, поезд останавливался на станции «Суково». Потом ее переименовали в «Солнечную», – вспомнил я.
– Так Яичное как раз там! – обрадовался Фролов. – Станция «Суково» была открыта в тысяча восемьсот девяносто девятом году. Поэтому ее назвали в честь дворян Суковых? Теряюсь в догадках, но наиболее правильный, на мой взгляд, ответ таков: тот, кто придумал это название, был уроженцем села и захотел его прославить. Увы, недолго музыка играла. Деревня спустя недолгое время получила название Яичное, а в тысяча девятьсот шестьдесят пятом на платформе «Суково» появился указатель «Солнечная». Так! Момент! Сейчас!
Вениамин схватил телефон.
– Эмма Семеновна, доброго здоровья! Отправлю к вам своего друга Ивана Павловича Подушкина… Ох! Плохо слышу, сейчас перезвоню.
Фролов посмотрел на меня.
– Эмма спросила: писатель Павел Подушкин – ваш отец?
Я молча кивнул. Фролов снова набрал номер.
– Эммочка, душа моя, простите, сейчас звук наладился. Да, вы правы! Верно, сын!
Фролов положил телефон на стол, включил громкую связь, и я услышал женский голос:
– Веня, ангел мой! Жду его завтра с нетерпением в любой час! Труды Павла Ивановича Подушкина по сию пору скрашивают мое бытие. Собрала все собрание его сочинений. Перечитываю. Пока до последнего тома дойду, забуду сюжет произведения в первом и по новой наслаждаюсь. Отвечу на все вопросы! Познакомлю с Матреной! Нежно обнимаю, испеку шарлотку, встречу Ивана Павловича не хлебом-солью, а пирогом-сахаром!
Фролов убрал телефон.
– Дерзайте! Ваш приезд – радость для Эммы Гориной. Она не юная девушка, но в голове и на языке полный порядок, никаких признаков болезни Альцгеймера. Давно заметил, что те, кто на пенсии продолжает работать, зачастую до конца жизни сохраняют разум. Самое страшное – это сесть у телевизора и ничего не делать.
Глава девятнадцатая
На следующий день я выехал из дома в несусветную рань и оказался в селе к завтраку.
– Как вам чай? – заботливо поинтересовалась Эмма Семеновна.
– Замечательный! – воскликнул я, мужественно допивая жидкость цвета мочи новорожденного котенка.
– Не очень ли крепкий? – продолжала нервничать хозяйка. – Положила на чайничек не кофейную ложечку заварки, а чайную. Да еще с горкой.
Я покосился на здоровенный фарфоровый сосуд, в который, наверное, легко войдут три литра кипятка, и вновь покривил душой:
– Прекрасный напиток!
– О! Я рада, – улыбнулась Эмма. – Знаю, знаю, мужчины любят чаек покрепче.
Я опять отхлебнул кипяток бледно-желтого цвета. Интересно, какая заварка у хозяйки считается слабой?
Эмма встала, наполнила свою чашку кипятком из чайника, бросила в воду несколько крохотных сухих листочков и объяснила:
– Мне больше по вкусу средняя крепость.
Я успел посчитать всплывшие чаинки до того момента, как они опустились на дно емкости, – четыре штуки. Это, по словам хозяйки, «средняя крепость». Похоже, «слабая» – вообще без чайного листа.
– А пирожок? – продолжала тем временем Горина. – Шарлотка! Моя фирменная! Ее все обожают!
Я осторожно отломил от огромного куска на тарелке малую толику, положил ее в рот.
– Ну как? Как? Хорошо? – всполошилась дама.
Случалось ли вам вкушать кусок резины, щедро сдобренной клеем? Нет? Тогда вам не понять моих вкусовых ощущений. В первую секунду мне захотелось немедленно выплюнуть то, что сейчас оказалось у меня между зубами.
Но мое желание не исполнилось по разным причинам. Мне с младых ногтей в мозг вбили правила поведения хорошего мальчика. Хороший мальчик никогда не плачет, не жалуется на плохие отношения с одноклассниками, безропотно пьет молоко с пенкой, ест разваренные капустные листья, не читает за трапезой книгу, не спорит со старшими, не просит ни новых игрушек, ни мороженого, сидит молча в Консерватории, получает одни пятерки, шаркает ножкой при виде подруг маменьки, улыбается, когда они его целуют и щиплют за щеку, ложится спать, даже когда становится совершеннолетним, в восемь вечера, обожает маму, говорит ей о своей пламенной любви по сто раз за день. Могу продолжить, но, наверное, хватит. Я старался быть этим самым «хорошим мальчиком», но лет в одиннадцать страсть как захотел стать «плохим».
Вот плохой мальчик может пожаловаться на то, что его обижают в школе, вылить молоко с пенкой в раковину, швырнуть в помойку отварные капустные листья, по виду и вкусу похожие на старые кухонные тряпки, уставиться во время ужина в том Майн Рида, ныть в магазине, потом зарыдать там же с истерическими всхлипами, получить в разгар каприза вожделенную железную дорогу и самый большой рожок с пломбиром. Плохой мальчик легко устроит истерику у входа в Большой зал Консерватории, завопит: «Не хочу ждать, пока дядя перепилит смычком контрабас! Домой пошли-и-и!» И его уведут, чтобы не позориться перед посторонними. Противный ребенок вмиг удерет в свою комнату, когда увидит, что в прихожую в облаках парфюма вплывают говорливые матушкины подружки, и не высунется из своего укрытия, даже если обозленные родители пообещают ему за плохое поведение все казни египетские. Впрочем, в данной ситуации есть другой вариант. Можно остаться у двери, но в момент, когда тебя схватят и начнут обслюнявливать ярко накрашенными губами, следует начать кашлять с такой силой, что на платье дамы окажется полупереваренная гречневая каша, которую тебя силой заставили съесть на полдник. Поверьте, подобный трюк отлично работает. Больше не одна подруженция маменьки никогда не приблизится к вам ближе чем на метр. А в тринадцать лет, если мама говорит: «Все! Уже двадцать часов, марш под одеяло!» – следует заявить: «Сама туда иди, я лягу тогда, когда захочу».
Гадкий, плохо воспитанный мальчик через некоторое время добивается для себя свободы и начинает жить счастливо. Что происходит с послушным, хорошим мальчиком, когда ему переваливает за сорок лет? Чаще всего он одинок, молча давится в гостях заваркой, которую моя временная домработница Анна поэтично именует «писями сиротки Хаси», и оказывается в крайне неудобном положении, положив в рот кусок пирога, который похож по вкусу на пластилин с ароматизатором «натуральная “Антоновка” из пустыни Сахара».
Эмма понятия не имела, какие мысли бродят в моей голове. Дама прощебетала:
– Надеюсь, не переложила сахара.
Я хотел начать расхваливать «шедевр», но понял, что чудо кондитерской мысли прилипло к зубам. Я временно лишился способности говорить.
Именно в этот момент, когда ситуация, по моему мнению, превратилась в безвыходную, добрый Боженька бросил мне, тонущему, спасательный круг.
– Я пришла! – закричал в глубине дома женский голос.
– Матренушка! – обрадовалась хозяйка. – Иван Павлович, оставлю вас на пару секунд одного.
