Дик Фрэнсис - Ради острых ощущений
Мой веселый букмекер без лишних слов вручил мне двести сорок Фунтов пятерками. Чтобы избежать встречи с черноусым и его возможной местью, я удалился на дешевые места в центре ипподрома и провел там двадцать томительных минут, после чего вернулся через порота для лошадей, когда участники последнего заезда выстроились ма старте, и проскользнул на трибуну для конюхов.
Старший конюх Хамбера стоял почти на самом верху трибуны. Я грубо протиснулся мимо него, сильно споткнувшись о его ноги.
– У тебя что, глаз нет? – сердито проворчал он, обратив на меня злобный взгляд.
– Прости, приятель. Мозоли замучили?
– Не твое собачье дело, – сказал он угрюмо. Теперь уж он меня не забудет, подумал я.
– Ты не знаешь, кто здесь старший конюх Мартина Дейвиса? – спросил я, грызя ноготь.
– Вон тот тип в красном шарфе. А тебе зачем?
– Ищу работу, – объяснил я и двинулся в указанном направлении, не дав ему времени открыть рот.
В сегодняшних скачках участвовала одна лошадь из конюшни Дейвиса. Я тихо спросил у человека в красном шарфе, привезли ли они двух лошадей, он покачал головой и ответил «нет».
Краем глаза я успел заметить, что этот отрицательный ответ не укрылся от внимания хамберовского старшего конюха. По моим расчетам, он должен был решить, что я спрашивал о работе и получил отказ. Удовлетворенный тем, что зерно попало в землю, посмотрел заезд (лошадь Хамбера пришла последней) и потихоньку покинул ипподром, пробравшись через ограду паддока, клубную автостоянку и благополучно избежав встречи с черноусым или мстительным Биммо Богнором.
Воскресенья, проведенного наполовину в мрачном гостиничном номере, наполовину на пустых улицах, оказалось достаточно, чтобы убедить меня в невозможности вынести две недели, слоняясь без дела по Ньюкаслу, да и мысль об одиноком Рождестве в комнате с облезлыми кофейными стенами меня не слишком привлекала. К тому же в моем поясе, где хранились остатки денег Октобера, теперь лежали еще и полученные от букмекера двести фунтов, и ни одна лошадь из конюшни Хамбера не участвовала в скачках раньше Дня подарков. Мне понадобилось не более десяти минут, чтобы решить, чем занять остающееся в моем распоряжении время.
В воскресенье вечером я написал Октоберу отчет о разведывательной службе Биммо Богнора, а в час ночи уже сидел в лондонском экспрессе. Понедельник я потратил на магазины, а к концу следующего дня, в цивилизованной одежде и с парой дорогих горных лыж, расписался в регистрационной книге маленькой комфортабельной гостиницы в заснеженной деревушке в Доломитах.
Эти две недели в Италии никак не отразились на результатах моей работы для Октобера, но зато они заметно отразились на мне. Это был мой первый настоящий отпуск за все время, прошедшее со дня гибели моих родителей, первый по-настоящему бездумный, бесцельный, эгоистичный отдых за девять лет.
Я почувствовал себя моложе. Стремительные дни на снежных склонах и вечерние танцы с лыжными партнершами счистили с меня многолетний слой ответственности, и я наконец ощутил, что мне двадцать семь лет, а не пятьдесят, и что я молодой человек, а не отец семейства. Процесс освобождения от невыносимого груза, который начался с отъездом из Австралии и подспудно продолжался в те недели, что я провел у Инскипа, внезапно завершился.
Кроме этого, я получил еще и премию в виде девушки-портье в моей гостинице – сияющего создания с приятно округлыми формами, чьи темные глаза загорелись, как только она меня увидела, и которая после чисто символических уговоров стала проводить часть своих ночных дежурств в моей постели. Она называла меня своей рождественской коробкой конфет и утверждала, что я самый удачный и довольный жизнью любовник из всех, с кем она встречалась за много лет, и что ей со мной хорошо. Наверное, она была куда менее разборчива в связях, чем Пэтти, но ее натура была более цельной, поэтому с ней я испытывал не стыд, а упоение.
В день моего отъезда, когда я подарил ей золотой браслет, она поцеловала меня и попросила не приезжать больше, потому что второй раз так же хорошо не бывает. Эта девушка была поистине подарком судьбы для одинокого мужчины!
Я прилетел обратно в Англию рождественским вечером, мое умственное и физическое состояние было лучше, чем когда-либо, и я был готов к самому худшему, чего только можно было ожидать от Хамбера. Что, как выяснилось впоследствии, было очень кстати.
Глава 8
В День подарков в Стаффорде одна из лошадей в первом, аукционном, заезде, шедшая четвертой после последнего барьера, сбросила жокея, сломала ограждение и помчалась по заросшему травой центру круга.
Конюх, стоявший рядом со мной на продуваемых сквозняком ступеньках за весовой, с проклятиями ринулся ловить ее. Но лошадь, как обезумевшая, носилась по всему ипподрому, и конюху, тренеру и десяти добровольным помощникам понадобилось четверть часа, чтобы остановить ее. Я наблюдал, как они с встревоженными лицами вывели опозорившееся животное с круга и провели мимо меня в конюшню ипподрома. Несчастное создание побелело, покрылось потом и было явно не в себе: его ноздри и морда были в пене, тело дрожало, уши прижались к голове, и он, похоже, способен был лягнуть любого, кто подошел бы поближе.
Его имя, как я выяснил из программы скачек, было Супермен. Он не входил в число одиннадцати лошадей, которыми я занимался, но его разгоряченный вид и безумное поведение в сочетании с фактом, что неприятность произошла на аукционных скачках в Стаффорде, говорили о том, что это двенадцатый случай в серии. Но двенадцатый раз оказался неудачным. Беккет был прав – эффект этого допинга трудно было спутать с чем-либо другим. Я никогда раньше не видел лошадь в таком состоянии – описания «возбужденных победителей» в газетных вырезках были очевидным преуменьшением. По-видимому, Супермену либо дали слишком большую дозу, либо он чрезмерно отреагировал на обычную.
Ни Октобер, ни Беккет, ни Маклсфилд в Стаффорде не появились. Оставалось надеяться, что обещанные Октобером меры были приняты, несмотря на День подарков. Не мог же я, не выходя из роли, поинтересоваться, сделаны ли предварительные анализы на допинг, или потребовать, чтобы допросили жокея, проверили необычные ставки и исследовали шкуру лошади.
Супермен благополучно справился со всеми препятствиями, и этот факт склонял меня к мысли, что стимулянт применили, только когда он приближался к последнему барьеру, брал или только что взял его. Именно в этот момент он впал в бешенство и вместо того, чтобы ускориться, скинул жокея и убежал. Именно здесь к нему применили средство, которое должно было придать ему сил для рывка на последних четырехстах ярдах, длинной финишной прямой, дающей время и место для обгона лидеров.
Единственным человеком на ипподроме, с которым я мог без опаски поговорить, был конюх Супермена, но, судя по состоянию лошади, скоро он из конюшни не выйдет. Тем временем можно было предпринять кое-какие шаги к тому, чтобы получить работу у Хамбера.
Я явился на скачки с нечесаными волосами, в грязных ботинках, ворот кожаной куртки был поднят, руки в карманах, на лице подавленное выражение. Короче, мой вид говорил о последней ступени падения.
Надо сказать, я не испытал особого удовольствия, переодеваясь утром в одежду конюха. Свитера пахли лошадьми, узкие дешевые штаны казались грязными, белье было серым от плохой стирки, а джинсы забрызганы глиной и навозом. Я не отправил все это в стирку, поскольку боялся, что не смогу получить обратно в рождественский вечер, но теперь, несмотря на отвращение, ничуть об этом не жалел – такая одежда придавала мне вид вконец опустившегося человека.
Переодевшись и побрившись в туалете аэровокзала Вест Кенсингтон, я оставил лыжи и сумку с одеждой в камере хранения на вокзале Юстон, беспокойно проспал пару часов на жесткой скамейке, позавтракал бутербродами и кофе из автомата и сел на поезд, идущий в Стаффорд. Если так пойдет дальше, подумал я, у меня по всему Лондону будет распихана куча барахла, потому что ни на пути в Италию, ни на обратном пути я не стал заходить в лондонский дом Октобера, чтобы забрать оставленные там вещи. Мне не хотелось видеться с Октобером. Он нравился мне, и было бы неприятно снова столкнуться с его явной враждебностью.
Хамбер привез в Стаффорд только одну лошадь – задрипанного стипльчезера, который бежал в четвертом заезде. Я привалился к ограде и смотрел, как его старший конюх седлает лошадь, а сам Хамбер, опершись на свою узловатую палку, дает ему указания. Я хотел разглядеть его поближе, и то, что я увидел, с одной стороны, обнадеживало, поскольку говорило о его способности на всякую гадость, с другой стороны, отбивало всякую охоту с ним связываться, а в особенности – попадать к нему в подчинение.
Его крупное тело было облачено в прекрасно скроенное короткое пальто из верблюжьей шерсти, из-под которого виднелись темные брюки и превосходные туфли. На его голове был котелок, надетый очень прямо, на руках – чистые перчатки из светлой свиной кожи. Лицо у него было большое, но не пухлое, а жесткое. Неулыбающиеся складки от носа к подбородку придавали ему выражение холодного упрямства.
