Михаил Черненок - Тайна старого колодца
Резкин пришел хмурый, поздоровался с Бирюковым за руку, сел у окна и задумчиво стал смотреть на улицу.
— Что молчишь? — спросил Антон.
— Не вовремя я приехал, — уклонился от ответа Резкин. — В деревне, кроме Прони Тодырева да деда Слышки, все на сенокосе. Стыдно без дела слоняться. Завтра попрошусь у Маркела Маркеловича в бригаду, вспомню молодость. Знаешь, как раньше мы сено метали?
— Знаю. Сам из Березовки.
— Серьезно? — лицо Резкина оживилось. — Так мы, оказывается, земляки, елки с палками!
Мимо конторы, разогнав с дороги кур, протарахтел трактор «Беларусь». Резкин выглянул в окно, посмотрел ему вслед и словно обрадовался.
— Витька Столбов в мастерскую поехал, — повернувшись к Антону, сообщил он. — Знаешь, какой это мировецкий парень? — и показал большой палец. — Я в детстве ногу ломал. Зимой ахнулся на твердый наст, кость пополам, в придачу — зуба как не бывало! У местного фельдшера для обезболивающего укола чего-то там не оказалось. Надо срочно ехать в райцентр. Мороз под сорок заворачивает. Витьке сказали, что я сознание потерял. Он записку от фельдшера в карман, на Рекордсмена — резвый у нас такой племенной жеребец был — и верхом туда почти тридцать километров, да обратно столько же. Обморозился, а нужное привез. Ему говорят: «Надо было в санях ехать, теплее…» А он: «Верхом быстрей. Юрке же без уколов больно». Понял? — Резкин посмотрел в окно, помолчал и опять повернулся к Антону: — И друзьями особыми мы с ним никогда не были. Учились в одном классе, и только. Он меня всегда шалопаем считал, а вот пожалел ведь…
— Столбов самому мне жизнь спас, — признался Бирюков.
— Выходит, это правда? — удивился Резкин. — А я вчера услышал от ребят, спрашиваю Витьку, он говорит: «Не верь, врут от скуки».
Антон догадался, что неспроста Резкин завел разговор о Столбове, и с недобрым предчувствием сказал:
— Говори, Юра, откровенно. Что еще вчера услышал?
Резкин какое-то время колебался, словно решал, стоит ли идти на откровенность, но все-таки решился и скороговоркой выпалил:
— Проня Витьке какой-то ключ примазывает. Ты, наверное, уже знаешь об этом. Только прошу тебя как человека: не верь Проне. Понимаешь, елки с палками, не может Витька такое сделать! Голову даю на отсечение.
— А Проня?.. — вдруг спросил Антон.
Резкин посмотрел так, будто услышал что-то необычайно интересное.
— Зорькин щелчком бы Проню перешиб. Да и трус Проня несусветный. Подопьет когда, духарится, а так — заяц, каких мир не видал. Вот злопамятный он, паскуда, это точно. Сколько времени прошло, как Витька его в клубе успокоил, а все еще помнит. Ребята мне об этом вчера рассказывали. Ты, елки с палками, если хочешь из Прони правду вытянуть, припугни его покрепче — сразу слезу пустит.
— Не люблю я, Юра, людей путать.
— Ну, придумай что-нибудь такое строгое. Только пьяного не трогай. Пьяный он духарной, будет куражиться и врать до посинения.
— Зорькину видел?
— Видел.
— Ну и что, насчет туфель и косынки?
— Косынка похожа, якорьки запомнил. Про туфли ничего не могу сказать. Шесть лет почти прошло. Может, те, что покупали, может, другие, не помню.
Бирюков поднялся из-за стола. Резкин тоже встал, посмотрел на Антона просящим взглядом:
— Не дави на Витьку, а? Он знает, что Проня на него грязь льет. Знаешь, как Витьке сейчас тошно? Разберись с ним по-человечески. Тут какая-то дикая случайность. Знаешь, как иногда по случайности можно влипнуть. На службе со мной был случай. Командир роты — потешная такая фамилия Ныркин — лишил меня на месяц увольнения. А я шалопаистый, как Витька говорит, был. Рванул в самоволку. Подружку, елки с палками, решил сыскать. На Сахалине, скажу тебе, не густо их, а тут, смотрю, на ловца и зверь бежит. Пупырышечка такая каблучками цокает. Мозги девицам туманить я умел. Пристраиваюсь к ней: куры-гуси, конфеты-пряники, печки-лавочки. Улыбается. Ходим-прогуливаемся. Время за полночь. На грех попадается телефон-автомат, квартирный номер командира роты помню, и двушка в кармане есть. Минут десять протяжные гудки в трубке басили. Поднял все-таки командира из теплой постели, слышу: «Алло. Ныркин». — «Привет. Дыркин», — говорю и спокойненько вешаю трубку. — «Вот так, милая: — улыбаюсь пупырышечке, — начальству надо мстить культурно и остроумно». В часть вернулся — как надо, опыт был. Все тики-так. А утром ни с того ни с сего командир требует к себе. Улыбается: «Как спалось, Дыркин?» Я — куры-гуси, конфеты-пряники, я не я, и лошадь не моя. Смотрю — взбеленился. Ох, и дал же он мне чертей! И не за то, что сон его нарушил, — мужик с юмором оказался, — а за то, что выкручиваться начал. Неделю на губе просидел. А случайность вот какая: пупырышечка оказалась родной дочерью командира. Когда я номерок набирал, она рядом стояла, смикитила — что к чему. Понял, какие шутки черт отмачивает, когда бог храповицкого задает? — Резкин улыбнулся. — После этой случайности зарок дал: поймали с поличным, не крути, Юра! Вот сегодня шел к тебе с намерением сказать, что косынка не та. А потом подумал-подумал: тебя запутаю, сам запутаюсь и Витьке, может, вместо добра в сто раз хуже натворю.
— Правильно сделал, что так решил.
— Ну вот… Так ты поможешь Витьке выкарабкаться из беды?
— Легкомысленных обещаний, Юра, я не даю, — Антон помолчал. — Но могу дать честное слово, что буду искать правду до конца. Заверяю тебя, никаких компромиссов не будет, только правда.
— И на том спасибо, — сказал Резкин.
Столбова Антон Бирюков разыскал у колхозной мастерской. Тот колдовал у своего трактора. Увидев Антона, он вроде и обрадовался и в то же время смутился. Протянув для рукопожатия ладонь, спохватился, что она испачкана маслом, и отвел в сторону. Антон пожал его локоть, как водится обычно, спросив, кивнув в сторону трактора:
— Ремонтируешь?
— Да нет. Мыслишка одна пришла, хочу под стогомет переоборудовать, — вытирая пучком сорванной травы промасленные ладони, ответил Столбов. — Маркел Маркелович разрешил до утра потехничить, надо управиться за ночь.
— Мне, Виктор, необходимо с тобой серьезно поговорить. Найдется у тебя с полчасика времени?
Столбов бросил под ноги измятую в руках траву и достал из кармана комбинезона пачку «Беломора». Закуривая, искоса взглянул на Бирюкова, видимо, догадавшись, о чем пойдет речь, проговорил:
— Какой разговор может быть о времени? Я думал, в контору вызовешь, а ты сам пришел. — И усмехнулся так, что Бирюков не понял, хорошо это, что сам к нему пришел, или плохо.
Взгляды их встретились. Спокойный, доброжелательный взгляд Антона и настороженный, серьезный Столбова.
— Ты дарил Зорькиной туфли и голубую косынку с якорьками? — спросил Антон.
На лице Столбова не появилось ни растерянности, ни удивления. Во всяком случае, Бирюков этого не заметил. Прежде чем ответить, Столбов огляделся, увидел неподалеку от трактора ящик из-под каких-то деталей, показал на него, предлагая сесть. Подошли, сели рядом. Столбов несколько раз медленно, будто выигрывая время, затянулся папиросой и только после этого ответил:
— Дарил.
— Где ты их взял?
— Можно сказать, купил.
Антон, досадуя, что вторично не может найти к Столбову подхода, спросил:
— У кого купил? Когда?
— Когда — помню. В шестьдесят шестом году, вскорости после засыпки колодца. А вот у кого? Если бы я знал — у кого… — невесело, но очень спокойно проговорил Столбов.
— Туфли и косынку, что ты подарил Зорькиной, вез ей знакомый моряк, который не доехал до Ярского.
Первый раз на лице Столбова появилась растерянность, будто его внезапно оглушили. Он раздавил каблуком сапога окурок, сразу закурил новую папиросу и тихо сказал:
— Всякие предположения в голове крутились, но такого не предполагал. Вот это влип…
Бирюков выжидательно молчал. Столбов курил, и трудно было понять, вспоминает он или о чем-то думает.
— Вот это влип, — повторил Столбов и посмотрел на Бирюкова. — Шесть лет почти прошло с тех пор. Через несколько дней, как колодец забросили, помог одному шоферу. Погода осенняя была, слякотная. Засадил он свой ЗИЛ в кювет по самую кабину. Если бы не я с груженым самосвалом — в жизнь бы ему самому не выбраться. Часа полтора с ним возился. Выволок из грязи. Он угощать начал, сам крепко выпивши был. Я за рулем никогда не пью, отказался. А он, как это по пьянке бывает, расчувствовался чуть не до слез, благодарить стал. Достает газетный сверток, сует: «Возьми, бабе отдашь, пусть носит. Своей купил, но не стоит она этого. Пока здесь в командировке вкалываю, сельскому хозяйству помогаю, она закрутилась в городе». Я отказываюсь, он силком толкает: «Бери!» Ну, думаю, черт с тобой, протрезвишься — назад попросишь. Правда, он тут же в долг червонец стал цыганить. У меня деньги были с собой. Набралась десятка, отдал. Вот и все. С тех пор шофера этого ни разу не видел.
