Галина Романова - Окно в Париж для двоих
— Про строительную компанию «Голиаф» слышал? — безо всякого перехода спросил Мазурин и качнулся пару раз.
— Ну!
— Компания была процветающей. Строила исправно. Жильцы не роптали. Это пока, — поднял палец кверху Иван. — Но вот совсем недавно один возмутился. Как думаешь кто?
Хотел было сострить про лошадь, у которой голова чуть больше, и, стало быть, мыслительных способностей у той ровно на размер черепной коробки, но смолчал.
— А возмутившийся наш с тобой общий знакомый.
— Да? Ну и что? — Гарик равнодушно пожал плечами, хотя внутренне насторожился.
Из-за этого общего знакомого все и случилось в его жизни. Ему хотел было наступить на хвост Прокофьев, да вот на свой наделал.
— Возмутился он, стало быть, — продолжил, невзирая на внешне равнодушный вид Гарика, Иван. — Затребовал обратно свой задаток и…
— И?
— И не получил его, представляешь! — Мазурин чему-то радовался несказанно, радовался и тянул из него нервы.
— И?
— И тут началось такое! — Кресло снова качнулось пару раз.
— Говори, не тяни, чего ты, мать твою! — взревел Гарик, соскочил с дивана и, подлетев к креслу, попытался вытряхнуть из него Мазурина. — Хорош качаться! Сколько можно тебя гонять с него!
— Слава богу, очнулся, — обрадованно цокнул языком бывший друг и соратник. — А я уж было думал, что потерял ты интерес как к жизни самой, так и к мерзавцу этому, что тебе нагадил. А в кресле я посижу, уж потерпи, Прокопий… Не получил денег наш с тобой корешок, Гарик. Но вот что странно…
Мазурин Иван полез в карман за сигаретами. Взглядом испросил разрешения. Он всегда его спрашивал, хотя и знал, что курить в этом доме можно. Вот в кресло лез, мерзавец, без спроса. А курить разрешения всегда спрашивал. Спросил и сейчас. Дождался молчаливого позволения. Прикурил с удовольствием. Прищурился на тонкую струйку дыма, живенько потянувшуюся к открытой форточке, и говорит:
— Денег Хромой не получил по странному стечению обстоятельств, Прокопий.
— И что за обстоятельства?!
Будто и не было полугодового бездействия. Будто и не топил он жизнь свою и тоску на дне стакана. И обиды растворились разом, и хандра. Чутье! Чутье очнулось. Да с таким обострением, что даже носом повел, будто гончая хватая след.
— Деньги эти — миллион наших с тобой отечественных — пропали!
— Как это пропали? Украли их, что ли, у него?
— Не у него, получается. — Иван глубоко затянулся, потом еще и еще раз, смакуя новость, которую хотел обрушить на друга и которой надеялся встряхнуть того как следует.
— А у кого?
— У Таньки. У той, что хозяйка этого самого «Голиафа». Она денежки приготовила. Исправно отсчитала вместе со своими помощниками: главным бухгалтером и главным менеджером фирмы — своим доверенным лицом, другом и любовником в одном лице. Отсчитала, значит. Сложила в кожаный кейс и…
— И?! Щас, Вано, как в репу дам! — заорал, не выдержав, Гарик. — Чего тянешь?!
— И все! Пропали денежки. Вроде и до Хромого не доехали. И в то же время в «Голиаф» не вернулись.
— Кто должен был передать деньги? — проявил себя забытым всеми профессионалом Прокофьев.
— Узнаю мастера! — удовлетворенно прицокнул языком Мазурин.
Имелась у того такая привычка, цокать совершенно на восточный манер языком. Оттого Гарик и называл друга не Иваном и не Ванькой, а Вано.
— Деньги должен был передать тот самый друг, соратник и любовник. Алексей, так его звали.
— Почему звали?
— Маладэц, знаишь, да! — заржал Мазурин. — Потому что пропал наш Алексей, Алешенька, сынок!
— Ага! Пропал, стало быть, вместе с деньгами? — Гарик думал чуть меньше минуты. — И теперь на него хотят свалить кражу денег, так?
— Пока никто не валит. Пока Танька только сопли на кулак наматывает и пытается в обход официального расследования все это дело разрулить. Наняла тут кое-кого… Но по ее версии и по версии этого самого Хромого все вроде так оно и есть.
— А он, стало быть, не успокоился и деньги продолжает требовать, — перебил его друг задумчиво. — И ты думаешь, что Хромой парня убрал, деньги прикарманил и теперь играет в непонятки и хочет сорвать еще один миллион наших с тобой отечественных?
— Именно, Гарик!!! Именно! Ну, как хорошо ты все схватываешь. Буквально на лету, не то что эти дуболомы! — Мазурин поискал взглядом пепельницу, не нашел, встал с жестоким старческим кряхтением с кресла и выбросил окурок в форточку. — Думаю, что все именно так и произошло, как ты обрисовал. А знаешь, почему я так думаю?
— Догадываюсь. — Прокофьев дернул плечами. — Произошло что-то еще?
— А как же! Произошло! Произошло убийство на улице Корчмной, слышал про такую?
Кто же про нее не слышал! Улица знаменита была рыночными площадями, постоянной борьбой за раздел территории, частыми мордобоями и притонами, что гнездились в старых, почти развалившихся домах.
— Кого убили на этот раз?
Гарик расставил пальцы веером и уставился на свои подрагивающие ладони. Как колбасит, прости господи! Похмелье паразитское, чуть притупившееся борщом и мясом, снова начало выкручивать весь организм. Сейчас бы пивка баночку или граммов сто водки. Глядишь, дело бы и наладилось.
— Обойдешься! — прикрикнул на него Мазурин, моментально все понявший и без слов. — А убили официантку из стриптиз-бара. Валентина Пыхина — двадцати пяти лет от роду. Высокая, длинноногая, худощавая, потасканная деваха. Ничего, в принципе, из себя не представляющая. Ее и убивать-то незачем, грабить нечего, наркотой она не баловалась. Связей порочащих особо тоже не имела. Не особо-то на ее мослы западал клиент, но вот что странно…
Прокофьев не смог задать другу наводящего вопроса. Тошнота подкатила к горлу с такой отвратительной силой, что впору было бежать из комнаты прочь. Перед глазами поплыли круги всех расцветок и размеров. По телу вдарило такой испариной, что футболка моментально прилипла к спине. Ох, сейчас бы водочки граммов сто — сто пятьдесят.
Иван оглядел его не без сожаления, покачал головой и неожиданно вытащил из кармана куртки чекушку.
— На вот, алкашина, опохмелись. Иначе, чую, разговора у нас с тобой не получится. Ты же не соображаешь ничего, а мне сейчас твоя голова вот так нужна. — И Иван резанул ребром ладони себя по горлу. — Пошли в кухню.
В кухне Прокофьев снова принялся метаться между плитой и холодильником. Поставил сковороду с Маринкиными котлетами на огонь. В вымытый корец налил воды и загрузил туда с дюжину сосисок. Нарезал хлеба. Достал стакан. Глянул вопросительно на друга.
— Да давай, что уж теперь. Не тебе же одному ее лакать, — проворчал тот, присаживаясь к столу, взял хлебную корку и начал лениво от нее откусывать, продолжая бубнить с набитым ртом. — Странно то, что Валентина эта до некоторых пор делила комнату с Лили Громыхиной. Шикарная девка, скажу я тебе. У нас однажды рейд был по злачным заведениям. Ее застали как раз возле шеста. Такие формы, скажу я тебе… Супер, одним словом.
— И что же, эта Лили была любовницей Хромого? — ляпнул первое, что пришло в голову, Гарик.
Ну не мог он соображать, когда на столе стояла водка. Не мог, что поделать! А тут еще котлеты маслом брызжут, сосиски в кипятке вздуваются. Друг сидит, а перед ним такой же пустой стакан, как и перед его тарелкой. Самое время налить, выпить, а тогда уж поговорить.
Они выпили. Схватили по котлете, закусили, едва успев поморщиться после выпитого. Мазурин тут же снова полез за сигаретой.
— Не была она любовницей Хромого. Может, и была связь когда-то, не знаю. Но в постоянных ухажерах у этой самой Лили, как думаешь, кто был? — проговорил Иван, без конца жадно затягиваясь. — Правильно, тот самый друг, соратник и любовник нашей обобранной Танюши, хозяйки «Голиафа».
— Оп-па! — широко раскрыл глаза Гарик.
Теперь, когда кровь привычно разбавилась алкоголем, и забурлила, и заиграла в венах, он смог сосредоточиться на том, что говорил его друг.
— Вот тебе и оп-па, но это еще не все, — пообещал Мазурин. — Валентину нашли убитой вчера утром. Убитой пролежала почти двенадцать часов. Убийство очень характерное…
— Как именно?
— Горло перерезали нашей официанточке, — пояснил друг, выловил прямо пальцами сосиску из кипятка, откусил, прихватив еще от хлебной корки. — Помнишь, кто так любил расправляться со своими жертвами в нашем славном регионе?
Помнил ли он? Конечно, помнил.
Был у его личного врага — Хромого — палач. Верестов Илья Сергеевич, он же — Верест, он же — Веретено, он же — Шило. Так вот этот самый Верестов предпочитал всем на свете контрольным выстрелам чесануть ножом по горлу. Так уж, он считал, никогда не срастется. И не срасталось. Никто и ни разу не выжил, а он ни разу не промахнулся.
— Постой! — тут же вспомнил и еще кое-что Гарик. — Но ведь Верестов…
