Галина Романова - Окно в Париж для двоих
Кто?..
Качнувшись всем корпусом, Прокофьев обернулся к холодильнику, огромному, как платяной шкаф. Интересно, а в нем что-то изменилось или нет? Вчера утром там было пусто, если не считать вздувшегося пакета с кефиром. Пить тот было уже невозможно, выбросить — лень. А сейчас там что?
Осторожно, будто заминированную, Гарик потянул ручку холодильника на себя. Дверь мягко чавкнула и открылась.
Чертовщина какая-то, да и только! Три кастрюли и сковородка! Десяток яиц в хрустящей пластиковой упаковке. Пакет молока. Снизка молочных сосисок. Граммов пятьсот лука и картошки внизу, под стеклом.
Кто?..
Гарик ухватился за лицо, долго тер его и все жмурился. Вдруг это у него глюки? Вдруг в холодильнике по-прежнему пусто, а все эти яства ему только привиделись? Взяться им было неоткуда, это точно. Мать умерла. Готовить было некому. Те шалавы, которые время от времени таскались в его квартиру, были такими же неудельными, как и он. И сожрать были готовы все, вплоть до бегоний, оставшихся от матери, которые он трепетно поливал ежедневно.
Кто?..
Осторожно, будто боясь обжечься, Прокофьев протянул руку и чуть приподнял крышку на самой большой кастрюле.
Борщ! Черт побери все на свете, в кастрюле был самый настоящий борщ!
Вторая кастрюля была полна гречневой кашей, именно такой, как он любил, — рассыпчатой, крупинка к крупинке. Тысячу лет, кажется, не ел такой каши. В третьей масляно бултыхалась жирная подливка с огромными кусками мяса, остроугольно торчащими наружу. А в сковородке ровными плотными рядками гнездились котлетки.
Прокофьев чуть не расплакался.
Когда он так ел в последний раз? Полгода назад, когда мать еще была жива. Только она могла так много и так вкусно готовить. Кстати, а вкусно ли? Может, правда все это ему только кажется, а?
Суетясь, торопясь, словно все могло и в самом деле вдруг исчезнуть, Гарик принялся таскать кастрюли из холодильника. Наполнять корцы, ставить на огонь и есть, есть, есть.
Он спешил, обжигался, глотал, почти не пережевывая. Ронял капли и крошки на голые волосатые коленки и беспрестанно мучился одним и тем же вопросом.
Кто?!
Кто все это сделал?! Кто мог сотворить в его жизни это крохотное, но все же чудо?
Эта женщина не могла — стопроцентно. Матери нет. Друзей…
Друзей не осталось. Схлынули мартовским снегом, стоило припечь пожарче.
А ведь припекло! Да как припекло!!!
Все засуетились, заерзали толстыми задницами, торопясь сохранить под ними свои теплые кресла. И начальник, паскуда, поспешил подставить его так, что теперь ни за что ему никогда не отмыться. Шутка ли, привлекли отдел внутренней безопасности, поймав его вроде бы на взятке. А он ведь не брал, черт побери!!! Никогда и ни у кого не брал!!! Втиснули, паскуды! Втиснули ему в стол пачку банкнот, и отпечатки его на ней потом отыскались. А что здесь такого?! Что? Он мог эту пачку сотни раз в руках держать по ходу какого-нибудь дела. Или спьяну дали ему ее подержать, чтобы он ее основательно изляпал.
Пить не надо было, вот! Так и мать ему говорила постоянно, и та самая женщина, которая бросила его раньше всех. Не выдержала она, видите ли, его самоотверженной дури. Так она ему выдала тогда? Кажется, так…
Прокофьев свалил грязные тарелки, корцы и ложки в раковину. Постоял немного, подумал и открыл-таки воду. Решил все перемыть. Ни к чему нарушать целостность картины воцарившегося на его кухне порядка.
Вымыл на удивление быстро. Аккуратно и почти с удовольствием. Может, оттого, что насытился? Может быть, может быть. Но все же кто это?
Телефонный звонок из комнаты прозвенел очередным гимном его прошлому. Гарик Прокофьев замер на мгновение, остолбенев от неожиданности. Почему звонит телефон, почему? Он же давно отключен был за неуплату.
Тут же бросился в комнату, все еще натыкаясь на углы. Не так уж много времени прошло с его подъема, чтобы о забытой координации вспомнил его запущенный организм.
— Алло, — выдохнул осторожно и с недоверием.
Может, он и правда с ума начал сходить? Сначала еда в холодильнике, теперь еще и телефон вдруг заработал.
— Алло, — повторил он снова и замер с открытым ртом, даже лоб испариной покрылся в ожидании ответа.
Ответят или нет? Ответят или нет? Если не ответят, все! Можно смело занимать койку в психушке.
— Гарик, здорово, — хрипло вздохнула трубка возле самого уха. — Ты как там, очухался?
Мазурин?! Иван Мазурин?! Не может быть! Он же…
Он же одним из первых покинул плотные ряды его друзей. И теперь вот звонит с телефона, который был отключен.
— Эй, рванина, чего молчишь? Слышишь или нет? — Иван едва слышно выругался. — Прокопий, отвечай!
Прокопием звал его только Мазурин, и только он имел право так называть его в лицо. Значит, с рассудком все в порядке, и ему в самом деле звонит Иван.
— Чего хотел? — ответил Гарик нелюбезно; тут же вспомнились былые обиды, о которых забыть ой как непросто. — Чего звонишь, Вано?
— Жив, стало быть, — улыбнулся Иван. — Ну, и слава богу! Пожрал, нет?
— Ну! И че дальше? Ты, что ли, тут похозяйничал?
— Ну… Не совсем я. На пару с Маринкой.
Маринкой звалась супруга Мазурина. И была она ему не просто супругой, а боевой подругой на все сто лет вперед. И Прокофьев Мазурину всегда завидовал и всегда стремился подвести под эту отличительную черту и ту свою женщину, которая не выдержала и сбежала, которая…
А, да и ладно! Чего теперь?
— А как вы вошли? — озадачился Гарик, мысленно с теплотой вспомнив о Маринке, к ней у него предъяв не было никаких. Она была человеком с большущей буквы.
— Вошли, душа моя, вместе с тобой. Вот как выловили тебя из траншеи, так потом и вошли. — Мазурин вздохнул с легким матерком. — Понравился харч или как? Маринка переживает.
Комку в его горле сейчас совершенно не было места. Он там просто-напросто не вмещался. Прокофьев глотал, глотал, корябая шершавым языком жесткое небо. Потом не выдержал, зажмурился и пробормотал:
— Да иди ты, Вано, знаешь куда!
— Ну вот це дело, а то пить он, понимаешь, начал. Понравилось, значит. Так и запишем. А то она переживает, Маринка… — Мазурин замолк ненадолго, а потом спросил: — Зайти можно?
— Вчера так без разрешения вошел, чего теперь? Заходи, — ответил Гарик.
Положил тут же трубку, чтобы друг невзначай не передумал, и заметался по квартире. Где же штаны его, господи! Не помнит же, как раздевался вчера! Хотя наверняка они его и раздевали, раз домой привели. А перед этим из траншеи вылавливали, как пескаря. Стало быть, портки были грязными. Но в тазу с бельем в ванной их не было. Где тогда?
На балконе! Выстиранные Маринкой джинсы нашлись на балконе. Он сдернул их с веревки вместе с прищепками и, не обращая внимания на то, что те еще не совсем просохли, натянул на себя. Поскреб пальцами заросший подбородок, но бриться не захотел. Не сможет. Руки тряслись. Подумав, полез в шкаф. Нашлась чистая футболка, надел. Сел на диване в большой комнате и стал ждать бывшего друга и бывшего соратника, с которым разошлись на почве…
А с чего же все началось? Ведь началось еще до того, как его выгнали. Началось с того самого поганого дела, которое он — кровь из носу — решил раскрутить. Начальство поначалу не мешало, но и не приветствовало. А Иван Мазурин предупредил сразу:
— Не лезь! Не твоего полета небо!
Не послушал, влез, за что и поплатился. Правда, перед этим друга своего шкурой продажной обозвал, подрались они, кажется, даже. Да, подрались. Ужинали под водку в летнем кафе, ну и слово за слово, кулаком по столу, а потом и в морду. С тех пор и раздружились. А потом покатилось, помчалось вниз под горочку.
Теперь вот что-то Мазурин про него вдруг вспомнил.
Гарик Прокофьев снова перепугался, услышав звонок в дверь. Давно уже, ох как давно к нему уже никто не звонил и не стучал. Собутыльники вваливались без стука и звонка. Телефон молчал все это время…
— Ну, здорово, — облапил его Мазурин, отодвинулся, оглядел и повеселел сразу. — А ты ничего. Думал, что после вчерашнего и не поднимешься. А ты ничего. Можно войти?
— Валяй, — буркнул Гарик и пошел, не оглядываясь, в комнату.
Комок в горле разросся до неимоверных размеров, ну, просто разговаривать сил не было. А тут еще Мазурин, черт, как на грех, оказался все таким же славным малым, как и прежде. Смотрел в глаза, не отворачиваясь. Руку жал, не брезговал.
Вошел следом за ним и тут же полез в материно кресло-качалку. Сколько помнил их дружбу Прокофьев, столько помнил, как гонял Ивана за это. Сейчас смолчал. Да и в кресле этом уже как полгода никто не сиживал. Даже шаль матери до сих пор висела на спинке.
— Про строительную компанию «Голиаф» слышал? — безо всякого перехода спросил Мазурин и качнулся пару раз.
— Ну!
— Компания была процветающей. Строила исправно. Жильцы не роптали. Это пока, — поднял палец кверху Иван. — Но вот совсем недавно один возмутился. Как думаешь кто?
