Татьяна Устинова - Саквояж со светлым будущим

— Великая сушь, — пропел Родионов на мотив из оперы «Князь Игорь». — Великая, великая сушь!…

— Дмитрий Андреевич…

— Я не слышу, что ты там мяукаешь, — сказал он громко, — и зачем ты туда села? Мне тебя не видно. Пересядь и говори, в чем дело.

Маша помедлила и не пересела. Что-то с ней странное сегодня!

— Дмитрий Андреевич, я не могу ехать с вами в Киев. Простите.

Родионов сосредоточенно дожевал тост, а потом допил кофе.

— Я могу спросить, почему?

— По семейным обстоятельствам, Дмитрий Андреевич.

— Что это такое за обстоятельства?!

— Я… не могу вам сказать.

— Понятно.

Он зачем-то вытер руки о джинсы, вылез из кресла, пнул его ногой, так что оно шустро покатилось в сторону, и стремительно подошел к Маше. Когда ему было надо, он умел двигаться очень быстро.

Она вскочила и забежала за кресло.

— Так, в чем дело? Нам завтра лететь, а ты такие… фортели выкидываешь!

— Я не полечу, Дмитрий Андреевич. Я не могу.

Тут он заметил, что у нее какое-то странное лицо, как маска. И еще сбоку какая-то полоса, то ли желтая, то ли красная, не зря она села спиной к свету, как в детективе!

Родионов взял ее рукой за подбородок, повернул к свету и все увидел, хотя в следующую секунду она вырвалась. У нее стали злые и несчастные глаза.

— Ты что? Подралась? — спросил Родионов первое, что пришло ему в голову, потому что он сам подрался. Вот совпадение какое! — И с кем?

— Я ни с кем не дралась, Дмитрий Андреевич. Но у меня… проблемы, и ехать я никуда не могу.

— Маша, что случилось?! Тебя что, вчера в КПЗ забрали? Били? Издевались?

— Никто надо мной не издевался и не бил, Дмитрий Андреевич. Мне нужно… уладить свои дела. Я вас отвезу сегодня на НТВ и завтра на самолет, но сама лететь не могу.

Родионов подумал и ляпнул:

— Я тебя уволю.

— Нет, — быстро сказала Маша Вепренцева. — Не надо меня увольнять!

— Тогда объясни мне толком, в чем дело, и все! Я не могу тут… антимонии разводить, у меня дел по горло! Марков меня вчера, как лягушку, препарировал, потому что я книжку не сдал, и еще ты мне тут нервы треплешь! Говори быстро, ну! И царапина откуда?! С самосвала упала? Тормозила головой?

Маша засопела, отвернулась, и Родионов решил, что она сейчас заплачет. Что он станет делать, если она заплачет?! Она не должна плакать, потому что он совершенно не знает, что ему делать с ней, плачущей! Он тогда тоже раскиснет, а он не должен и не может раскисать, потому что у него роман, сроки, командировка и всякое такое! И вообще он равнодушный!… И еще подруга Люда вчера вечером вывела его из состояния душевного равновесия! А теперь и Маша, от которой он не ждал никакого подвоха, пытается уничтожить остатки его покоя! А покой, между прочим, необходим для работы!

— Дмитрий Андреевич, простите, что я вас так подвожу, но… я должна остаться в Москве.

— Зачем?! И как ты можешь остаться, если у нас… у тебя в Киеве работа?! Ты же не на прогулку едешь!

— Дмитрий Андреевич…

— Говори быстро, в чем дело!

Она заплакала и закрыла руками лицо. Наверное, с той стороны, где была длинная воспаленная царапина, ей стало больно, потому что она отдернула ладонь.

— Это мои… семейные проблемы. Это… не имеет отношения к вам.

Родионов замычал сквозь стиснутые зубы.

— Тебя чего, мама в угол наказала? Или розгами секла? Почему морда вся расцарапана?

Она молчала и плакала.

— Хорошо, — отрезал Родионов. — Отлично. Можешь идти, ты свободна.

Маша перестала плакать и посмотрела на него внимательно:

— В каком смысле свободна?

— Абсолютно во всех, — уверил ее великий писатель, — на НТВ я съезжу сам. Веснику только позвони, скажи, что ты не летишь. Встретимся после командировки. Постарайся за это время прийти в себя.

— Хорошо, — тихо сказала Маша Вепренцева.

Родионов вернулся за стол, дернул «мышь» и уставился в монитор.

— Да, — как будто вспомнил он, приготовляясь ударно печатать, — свой билет тебе придется переоформить, но я думаю, что это быстро. Или Табакову попроси, она же билетами занимается!

— Как… переоформить, Дмитрий Андреевич?

— На другое имя. Раз ты не летишь, я подругу с собой возьму. Подожди, я ей позвоню, спрошу паспортные данные. Или нет, ты ей сама позвони. Где моя записная книжка?…

Это был чистой воды блеф, но он отлично сработал. Неизвестно, поверила ли Маша, но она тут же сказала:

— Нет.

Чего— то в этом роде писатель Воздвиженский и ожидал. Он все про нее знал.

— Что нет? — спросил Родионов участливо. — Ты не знаешь, где моя книжка?

— Дмитрий Андреевич, я не хочу вам рассказывать, потому что это… просто семейное дело.

— Семейное дело с криминалом? — сухо поинтересовался Родионов и кивнул на ее щеку. — В процессе этого дела тебя били?

Она тоскливо посмотрела в окно, за которым было радостно, солнечно, весело, как бывает только в мае, когда все впереди.

«Да уж, — подумал Дмитрий Андреевич, — вот беда. Еще, боже избави, придется мне ее делами заниматься, а я не умею. И не хочу!»

— Хорошо, — произнес он, раздражаясь. — Если ты не хочешь говорить, тогда просто скажи, что нужно сделать, чтобы ты поехала со мной. Я все сделаю, и ты поедешь. Только не думай, пожалуйста, что я… такой благородный. Просто мне без тебя неудобно. Очень.

Маша опять села в григорьевское кресло, и лицо у нее приняло сразу несколько выражений, как будто на это самое лицо вдруг опрокинули кувшин с разными чувствами. Кажется, был такой кувшин в греческой мифологии. Или не кувшин, а ящик. И не с чувствами, а с болезнями и несчастьями.

— Мне нужно быстро увезти из Москвы детей.

Родионов насторожился.

— Тебе опять… звонили?

— Нет!

— Не звонили?

— Дмитрий Андреевич, это никак не связано с тем звонком, клянусь вам! Это… совсем другое дело, но мне правда нужно!

— Да что такое случилось-то?! — заорал Родионов. — Почему второй день подряд мы должны заниматься твоими детьми?!

— Вчера звонили и угрожали моим детям, если вы поедете в Киев! И все! То, что мне их нужно увезти, с Киевом никак не связано!

— Дьявол!

Оба замолчали и молчали довольно долго, изредка посматривая друга на друга.

— А дочери твоей сколько лет? — вдруг спросил Родионов.

— Пя… то есть шесть. Лерке шесть, конечно же.

— Молодая еще, — оценил великий писатель.

Маша Вепренцева кивнула.

— А муж? Может, ты его привлечешь к участию в эпопее?

— Нет! И его… вообще нет и… не было никогда.

Родионов поднял брови:

— Непорочное зачатие?

Маша пропустила богохульную и неуместную шуточку мимо ушей.

— Хорошо. А что, если мы твоего Сильвестра возьмем с собой в Киев, а молодую девушку ты куда-нибудь временно пристроишь? Ну, хоть жене Маркова!

— Кому?! — оторопело спросила Маша Вепренцева.

— Юле Марковой, — терпеливо объяснил великий. — Ты же с ней знакома!

— Знакома, но не настолько, чтобы она брала моих детей на временное содержание!

— Зато я знаком достаточно! Она изумительная женщина, и у нее своих двое. Старшая большая совсем, а младшая еще маленькая, вроде твоей. У них на даче охрана, в машине охрана, на озере охрана, и вообще жизнь организована хорошо, не то что у нас.

Это был увесистый камень в Машин огород, который просвистел впустую. Маша его даже не заметила.

— Ну что? Я звоню Юле?

От целого кувшина чувств осталось одно смятение, и Маша немедленно в него нырнула.

Отдать Лерку Юле Марковой, жене владельца самого крупного и знаменитого в России издательства?! А самой в это время лететь в деловую командировку с другим ребенком?! Продолжать «игру втроем», начатую вчера в пиар-службе?! Вовлечь начальника в свою семейную жизнь уже окончательно и бесповоротно?! Заставить его разбираться с ее проблемами?!

— Не-ет, — протянула она, — нет, Дмитрий Андреевич, это же совсем неудобно!

— Я не знаю, насколько это неудобно, потому что я вообще не знаю никаких подробностей, — сказал он язвительно. — Ты же мне ничего не объяснила!

— Я не могу…

— Вот именно. Я предлагаю тебе вариант решения вопроса. Если он тебе не подходит, оставайся в Москве и меняй свой билет. Я тебе уже говорил.

Они посмотрели друг на друга.

Аркадий Воздвиженский был чертовски наблюдателен, когда имел дело с посторонними людьми. Он замечал все — сигареты, галстуки, манеру говорить по телефону, курить или облизывать губы. Он знал, кто и как садится в машину, кто как ест, кто сколько пьет, и все это шло в дело, безостановочно, постоянно, недаром он писал свои истории так давно и столь успешно. Он все умел замечать, но только в том случае, когда дело не касалось его лично. Вот здесь он становился слепым, как крот.

А не посчитать ли нам, господа состоятельные кроты?

Ну что ж! Посчитаем!

Раз — он понятия не имел, что Маша в него влюблена.

Два — он думал, что она просто такой хороший работник и вообще толковая девушка, как называл всех тридцатилетних дам великий классик английской литературы Джон Голсуорси.