Время старого бога - Себастьян Барри

но в чем-то совсем еще дети. С возрастом на многое смотришь иначе, словно что-то меняется в голове. Яснее понимаешь, что такое жизнь — драгоценный дар, который капризные боги могут отобрать когда им вздумается. Все-таки редкий человек был Билли! В молодости думаешь, что такие, как Билли, тебя поджидают за каждым поворотом. А оказалось, он один-единственный. Шафер у них на свадьбе, лучший друг жениха, во всех смыслах лучший. Прими это кольцо в знак моей любви. Джун он считал чудом, красавицей, королевой. «Своего друга Тома я знаю много лет и понимаю, как дорога ему эта женщина». Слова из его речи после венчания, в ресторане гостиницы «Герб Томелти» в Дун-Лэаре. Господи, как он мог забыть! Надо будет рассказать супругам Томелти при встрече. В их гостинице, черт возьми, у него был свадебный ужин! Боже, что у него с головой — забыл и только сейчас вспомнил! Странное дело. Никогда ему не приходило в голову одно с другим связать, ерунда какая-то. И подгоревшая курица, не в обиду Томелти будь сказано. Миссис Карр в гневе обрушилась на официанта. «Вы что, не могли как следует приготовить?» — бушевала она, сотрясаясь всем телом. И была права. Джун засмеялась, и все подхватили. В кафе «Риц» они купили картошки фри и умяли в автобусе по дороге в Рослэр[25]. Да уж, супругам Томелти, дай им Бог здоровья, не стоит об этом рассказывать. Что было, то прошло. Паром до Франции, они в двухместной каюте как супружеская пара; на подходе к Англии разыгрался шторм, вода хлестала в стекло иллюминатора. Они лежали сплетенные, словно питоны, и все его мысли до краев были полны ею, Джун. Джун Кеттл. Просто не верилось. Эх, молодость!

В Шербуре, в гостинице, она ему все рассказала. Потом они долго-долго бродили вдоль моря, просто гуляли под солнцем Нормандии и всем восхищались. Диковинный был там причал, полностью отдельный от берега — у Джун это в голове не укладывалось. А в остальном все как в Рослэре — всюду пляжи, всюду лодки. Он думал, что не выдержит, умрет от счастья. У всего в жизни есть срок годности, разве нет? Так говорили ребята из отдела, кто прямо, кто намеками, когда подходили к нему с мрачными поздравлениями на Харкорт-стрит. Дескать, пришел конец твоей свободе. Да какой там конец, начало! Эта великолепная женщина выбрала его, в том-то и штука. В том, что она его любит, и он ее любит. Что есть любовь человеческая? Кто ее разберет! Но она была их сокровищем, их богатством, даже когда дошло до мрачных откровений. Ему казалось, они все это спрятали в самый дальний уголок сознания и можно жить дальше. Насилие, чертовы святоши, монашки, невзгоды, несчастья, жестокость, беды.

— Я уже замужем за тобой, — начала она, — а еще тебе всей правды не рассказала.

Они сидели под навесом на затейливом балконе гостиницы с рядом потертых кресел; все прочие кресла занимали пожилые пары, как видно, сохранившие любовь спустя годы. Это внушало надежду. Пол выложен был узорной плиткой, и стояла тишина, и дул ночной бриз, и поблескивали высокие бокалы, и наглый парижский официант держался так, будто снизошел до них и до Нормандии, ну и ладно, главное, самбуку он им принес, и неплохую. Том, у которого до сих пор был праздник на душе, и оделся по-праздничному: твидовый пиджак от Кевина и Хаулина, галстук, подарок Билли. Не хиппово, что тут скажешь. А Джун была в футболке и джинсах — настоящая девчонка шестидесятых, хоть какую революцию могла бы провернуть! Вьетнам — ее война, ну и пусть она ни разу не была в Штатах. Пять, шесть, семь, откройте жемчужные врата. «Кантри Джо энд зе Фиш»[26]. Уиии, мы все умрем. Хоть сейчас на антивоенный митинг, без преувеличения. И вот она сидела с напряженными плечами, самбуку пила как кока-колу, вместе с огнем. Над пылающими бокалами вился прозрачный дымок, овевая молчаливые пары, поднимаясь к закатному солнцу, слепящему шару из расплавленного золота, и все ахнули, захлопали в ладоши: Oh là là. Sacré cœur. С этого все и началось. Джун спросила у него, что означает sacré cœur, а он ответил: кажется, «пресвятое сердце». Да, отозвалась она, так и думала. Орден Пресвятого сердца, мои монашки, добавила она. Мои монашки. Как будто у нее их целое стадо, пасутся себе в монашьих лугах. Это они, объяснила она, сестры Пресвятого сердца. Те, что воспитали ее после смерти матери. То есть, Джун ничего не знает. Может быть, она не умерла, мало ли что монашки сказали. Дьяволово отродье. Был ли у нее отец? У многих девочек были отцы, но никогда не приходили. Зато эти девочки хотя бы знали, что отцы у них есть. А Джун не знала. Но когда подросла, то увидела, как попадают туда дети — поодиночке, через суд, — и предположила, что и с ней случилось то же. В шесть лет, говорила она Тому, но это неправда, ей не исполнилось тогда и года. Так ей сказала одна из монашек, что подобрее — та, на чью помощь Джун надеялась. Но та оказалась не такой уж доброй. Ах, Том, сказала Джун, Том, как же мне было одиноко! Можешь представить? Комната на сто девчонок, а еще младенцы, младенцы, столько, что тебе и не снилось. Девочки их растили, сами. Монашек больше заботило, чтобы все полы были вымыты — девчонки их скребли, стоя на коленях — длинный ряд девчонок, полсотни, с большими тряпками в руках, такими огромными, что руки в них утопали, будто камушки в сугробе. А монашки их погоняли, палками и ремнями. Но самое страшное было не это, и даже не одиночество — казалось бы, разве можно быть одинокой среди такой толпы, но нет, можно. Никто тебя по щеке не погладит, на колени не посадит — и вот что, Том, когда у нас с тобой будут дети, мы их будем баловать, заласкаем, они у нас будут в любви купаться, черт подери, — ну так вот, никто тебя не обнимет, не поцелует. Разве что этот подонок-священник.

— Что за священник? — спросил Том как можно тише и ласковей.

Джун могла спокойно ему о таком рассказать. Его историю она уже знала, он давным-давно ей все выложил. Слова у него лились через край, выплескивались, словно самбука из бокала, словно вода из ведерка в ручье в сказке про Ухти-Тухти, которую он читал вслух Винни и Джо тысячи раз, когда те были маленькие и любили сказки на ночь. Слово они с Джун сдержали, дети у них купались