Окна в облаках - Евгения Михайлова
Но проблема есть, она совсем в другом. Если на самом деле на раннем сроке определят неизлечимое заболевание ребенка, такое, что он какое-то время будет не жить, а только мучиться, Лида никогда не убьет его в своей утробе. Она будет стараться отдавать ему свою жизнь. А если Паша не сможет отдавать свою, полностью, как она, – Лида может его возненавидеть. Или ребенок родится и будет только долго умирать, разрывая им сердца, требуя ежесекундного ухода, а она ни за что не согласится отдать его в хороший хоспис, к профессионалам, которые могут снимать мучения. Она просто Пашу выгонит, если он про такое заикнется. А единственная логика в том, что всю свою жизнь и силы можно и часто нужно отдавать за надежду на спасение родного ребенка. Если надежды точно нет – это какое-то коллективное самоубийство. И где взять силы на такое «счастье»? И если бы такой проблемы длиной, возможно, во всю жизнь, не существовало, искренняя Лида давно бы ему рассказала о болезнях своих близких. Но она ему не верит до конца, она готова к подлости и предательству. А если так, то человек увидит подлость с предательством там, где их сроду нет. Паша любит Лиду, но не готов постоянно доказывать, что он не враг. Он этого не вынесет, и ему не хватит ума, чтобы все окончательно объяснить.
Права мать и в том, что надо посмотреть на родственников Лиды, может, все не так безнадежно, тягостно, уродливо. Понятно, что непростая жизнь, но как у многих. И замужество Лиды в чем-то поможет этим бедолагам. Разве для Паши не главное – радовать, успокаивать любимую… Заставить ее верить ему. Что-то для этой родни сделать – это выход уже сам по себе. Надо ехать туда.
На следующий день Павел заглянул в окно магазина, где работала Лида, увидел ее за кассой и поехал по адресу ее семьи.
В коридоре этажа, где жила Лида, было еще четыре квартиры. Паша позвонил во все, кроме нужной. Открыли ему двери в двух. Он помахал своими корочками и громко сказал, что пришел от «Водоканала» только взглянуть, в каком состоянии водяные счетчики. Может, нужно поменять. Заглянул в два туалета, постоял там по секунде, вышел, никуда не глядя, и сообщил собственникам, что у них все замечательно. Затем позвонил в квартиру Лиды. Не открывали ему долго, затем на пороге появилась очень худая женщина, которая двигалась с трудом, явно преодолевая боль, и сказала:
– Да, я слышала, вы счетчики смотрите. Я просто долго иду открывать. Проходите, смотрите.
Паша заглянул в туалет, вышел в прихожую. Сообщил, что все в порядке. Тут на пороге комнаты нарисовался папаша, дохнул крепким перегаром, как Змей Горыныч. А потом в прихожую выехала на инвалидном кресле девушка лет четырнадцати-пятнадцати. В руках она держала мобильный телефон, хороший, «Самсунг» последней версии, не то что у Лиды. У нее было бледное, худое, измученное, несчастное лицо. Но поразило Пашу даже не это. Взгляд! Подозрительный, ждущий только беды, преступления и обмана.
– Покажите мне свое удостоверение, – сказала она.
Паша старательно стал рыться в карманах, потом очень натурально огорчился и сказал:
– Ох, кажется, оставил у ваших соседей. Пойду поищу. Но к вам вернуться уже некогда, у меня план, тем более у вас все нормально.
Он уже открывал входную дверь, а девочка щелкнула камерой телефона. Ежу понятно, что он попал в большую неприятность. И все же была надежда, что все обойдется. Больная девочка, лишенная развлечений, все фотографирует. Из этого не обязательно последует что-то плохое именно для Паши. Он верил в удачу хитрецов. Это ведь его главный шанс.
А через три минуты позвонила Лида. Сказала вроде совершенно спокойным тоном:
– Паша, привет. Ты не мог бы подъехать сейчас к моему магазину: буквально на несколько минут. Это очень важно.
Павел подъехал, а Лида уже стояла у стены. Лицо у нее было белее этой стены.
– Я не для разговора попросила тебя приехать. Его как раз не будет. У меня заявление. Короткое и окончательное. Только сначала взгляни.
И она показала ему на своем телефоне его собственную фотку в прихожей ее квартиры.
– А почему сестра тебе это прислала? – тупо спросил Паша.
– Потому что она видела нашу с тобой совместную фотографию. Мы там обнимаемся, и лицо у тебя такое хорошее, что я распечатала ее и поставила на тумбочку у кровати. А теперь выслушай меня. Перебивать тебе и не захочется. Потому что все уже ясно. Все сложилось. Твоя мать выслеживала моих близких, у всех выспрашивала о них. Собирала компромат, вынесла приговор, как будто они не больные люди, а враги народа. Все мне сама и изложила там, на кухне. Тебе наверняка сказала, что я захочу рожать детей-уродов и вешать их на твою шею. Ты и приехал посмотреть, как выглядит урод в инвалидном кресле. Дина тебе, конечно, такой показалась. А она – уникальный, тонкий человек, талантливый художник. Но это не твое дело. Так вот: ни мои родственники, ни мои дети, если они когда-то будут, ни я сама со своими проблемами больше не имеем отношения ни к тебе, ни к твоей семье. Я страшно ошиблась, решив, что полюбила тебя, что ты не такой, как все. А ты такой же подлый и жестокий, как большинство людей. И я никогда не прощу тебе своей привязанности и слепого доверия. Лучше совсем бесчувственная колода, от которой нечего ждать, чем лжец. Ты обманул меня. Правда, сказал однажды, что полагаешься только на свою хитрость. Ума у тебя вроде немного, и сегодня с этой выходкой в моей квартире стало ясно, что его совсем нет. Это все. Не пытайся со мной больше говорить, поджидать где-то. Это не получится. Я на все пойду, чтобы не получилось.
Павел в своей сети – начальник, ему справки не нужны. Позвонил своим замам, сказал, что простудился. И лежал несколько дней на кровати, не ел, не пил, не спал. Не отвечал на звонки матери. Он тяжело и мучительно думал о том, как все же подойти к Лиде, как заставить ее выслушать его, как во всем оправдаться. Он понимал, что объясниться с ней – тяжелее, чем произнести последнее слово на суде, где тебе сейчас влепят пожизненное. Но он должен что-то придумать. Павел так ослабел, что до туалета доходил, держась за стенки.
