Антикварная история - Елена Дорош
В конце концов, обидеть ее непросто даже такому здоровяку, как Гильберт. Она и троих таких не испугалась бы! А может, и четверых!
Странная у этого Гильберта была квартира. Словно недоделанная. В очень большой комнате – словно изначально их планировалось две или даже три, – грубо оштукатуренные стены, на полу светлые некрашеные доски, из мебели длинный, от стены до стены, диван, перед окном без штор стол, на нем компьютер и куча бумаг. Была еще какая-то штуковина, на которой закреплена штанга. Блинов на ней – не сосчитать. На полу лежали разнокалиберные гантели, на стенах, вместо телевизора, и у стен, вместо тумбочек и шкафчиков, висели и стояли картины без рамок. Маша подошла поближе. Красивые картины, только странные какие-то. Словно кто-то нарисовал, а потом выставил их под ливень, чтобы хорошенько промокли и растеклись. Или просто от души забрызгал водой.
– Вы рисуете? – спросила она, почувствовав спиной появление хозяина.
– Балуюсь.
– Что за стиль такой? Абстракционизм?
– Вроде того. Это я передразнивал Рихтера.
– Рихтера? – удивилась Маша. – Не знала, что он еще и рисовал.
– Если вы о пианисте Святославе Рихтере, то это не он. Герхард Рихтер живет в Германии. В Кельне. Считается самым успешным мастером современной живописи. Я спародировал его стиль. Сделал копии самых известных полотен и размыл. Смотрите. Это «Золотая осень» Левитана. Узнаете?
– Да вроде.
– А это «Февральская лазурь» Грабаря. Тут – Шишкин. Неужели совсем не узнать?
– По правде говоря… А вот это я, пожалуй, угадаю. Айвазовский?
– Точно. Его сколько ни размывай, все равно узнаваемый.
– Здорово. Непривычно, конечно, но красиво.
– Надоест, сниму и повешу другие.
– А есть другие?
– Пока нет. С моей работой времени почти не остается. Только зимой, когда затишье.
– А в чем заключается ваша работа, если не секрет? – с любопытством спросила она.
– Мы обслуживаем теплосети. Ремонтируем в основном. Ничего романтичного, как видите.
Рассказывая о картинах, он стоял совсем близко, а тут вдруг отошел к столу и стал перебирать бумаги. Закрыл тему, поняла Маша. Ну что ж, нет значит нет. Не хочет впускать? Так она и не лезет.
– Наверное, мне, как инициатору нашей встречи, следует начать первым, – услышала она за спиной.
– Не возражаю.
– Тогда начну с того, что я прихожусь Николаю Соболеву праправнуком.
Маша кивнула. Это она уже и так поняла.
– Моя семья сто лет жила под гнетом обвинения в измене. Это худшее из преступлений. Сколько бы лет ни прошло. Фамилию Соболев, как я понимаю, решили перечеркнуть еще до моего появления на свет, однако легче от этого не стало. Жена Николая вернула девичью фамилию, но все равно была расстреляна. Осененные клеймом предателя жили и потомки. Про прадеда и деда я почти ничего не знаю…
– Прадеда звали Сергей, и он тоже был репрессирован.
– Деда звали Александр. Он умер до моего рождения. Как – не знаю. Отец, правда, решил начать жизнь с чистого листа. Думал, что все забыто. Стал комсомольским вожаком, строил БАМ, выступал даже на каком-то съезде. А потом его лучший друг раскопал эту историю и написал донос в КГБ. Вообще, вам эти слова знакомы? БАМ? КГБ?
– Знакомы, конечно. Я историко-архивный окончила.
Он посмотрел странно.
– А я все думал, как вы докопались до всего этого. Диссертацию, что ли, пишете?
– Вы удивитесь, но нет. Я из другой сферы.
Он поднял брови.
– Не из органов, не подумайте. Потом расскажу.
– Ну хорошо. Так вот. На следующий день в одной из центральных газет вышла статья «Комсомолец – потомок изменника Родины». И понеслось! Отца затравили так, что если бы не мы с мамой, он бы повесился. Мы вернулись в Питер и забились в щель. В большом городе затеряться проще. Однако эта история не давала отцу покоя. Он стал собирать материалы. Пробовал доказать что-то. Оправдать и прадеда, и себя. Ничего не вышло, и тогда он стал спиваться. Специально, как мне кажется. Хотел забыть все.
Вадим все же оторвался от стола и сел на диван. На другой конец.
– Сначала отец просто пил. Потом стал меня бить. Говорил, что выбьет из меня ген предательства. Хотел, чтобы я запомнил на всю жизнь: изменником быть нельзя.
– А маму? Тоже бил?
– Мать он не трогал, но ей было хуже, чем мне. Она уже тогда болела, справиться с ним не могла. Только кричала и плакала. Но что ему ее крики! Я был зол на них обоих. На мать, потому что не могла бросить это чудовище. В общем, как только окончил школу, сразу попросился в армию. Домой не писал, на письма не отвечал. Ненавидел их. Но этого Николая Соболева я ненавидел больше.
Он опять поднялся и отошел к столу. Не знает, где спрятаться? Ей стало его жалко.
– После армии я поступил в институт в Новгороде. Позже узнал, что мама умерла, когда я еще служил, а отец – через год. Шел домой и упал. Сердце не выдержало. Меня нашли через нотариальную контору. Осталась квартира, надо было вступать в права. Я вернулся в Питер. Квартиру сразу продал. Не мог там жить. Вот, пожалуй, и все. Отца я давно простил. Но Соболева продолжаю ненавидеть. И себя.
– А себя за что?
– За то, что оставил мать.
Они помолчали. Наконец Вадим понял голову и посмотрел в сочувствующие Машины глаза.
– Плохой из меня хозяин, Маруся. Хотите чаю?
Голос был как натянутая струна. Машино сердце сжалось.
– Выпью с удовольствием. А кофе у вас есть? Я уже четыре ночи не сплю. Если не взбодрюсь, усну на середине рассказа.
– Файф минетс.
Гильберт метнулся куда-то и ровно через пять минут принес поднос с чашками и туркой, от которой исходил божественный аромат. Маша потянула носом и вдруг поняла, что сейчас умрет голодной смертью. Она сглотнула. Неловко просить поесть. Как-нибудь перетерпит.
Вадим услышал, как гостья проглотила голодную слюну. Вот он идиот! Даже бутерброда не предложил. Он буквально побежал на кухню и принес все, что нашел в холодильнике.
– Давайте поедим чего-нибудь. Я жутко есть хочу.
Он разложил припасы, соорудил бутерброд с колбасой и протянул. Маша старалась есть интеллигентно, но у нее не получалось. Зубы сами отхватывали кусок, не успев прожевать предыдущий. Она быстро прикончила предложенный ей бутерброд, запила кофе и потянулась за сыром. Боже, как вкусно! Только бы не обожраться, а то заснет на полуслове!
– Когда я вытурил вас тогда, вы крикнули, что можете доказать невиновность Соболева. Это правда? – спросил Вадим и взглянул ей прямо в лицо.
Какие странные у него глаза. Когда он ее «вытуривал», они были светло-голубые, а сегодня серо-зеленые, как вода в Неве. Обычно в книгах пишут про героя, что «глаза у него посветлели и стали голубыми, как небо» от счастья. А у этого голубеют от злости. Интересно, а от радости они какими становятся? Черными?
– Так это правда? – переспросил Вадим.
Она очнулась и заговорила быстро, чтобы он не догадался о ее мыслях.
– Я не
