Александр Аде - Год сыча
– Понимаю, – не унимается он, зло блестя глазами из-под неряшливых бровей. – Это ты нарочно. Дескать, скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Так?
Молча пожимаю плечами. Доканываем пятую бутылку. Отец пытается подавить раздражение и от этого злится еще сильнее. Прощаемся. Он крепко жмет мне руку, заглядывает в глаза. Вижу, что он любит меня, но от этого не становится ближе.
Спускаюсь по мрачной лестнице. Дом сталинской постройки, солидный и чопорный. На улице сыплет нудный мелкий дождик, предвестник скорой осени. Накидываю на голову капюшон, бреду к остановке. Хорошо было бы сесть за руль «жигуля», но я приехал на трамвае, заранее зная, что накачаюсь пивом, черт бы его драл.
В душе опустошенность и злость – как бывает всякий раз после встречи с отцом. Громыхая, проходит один трамвай, другой, а я растерянно торчу на остановке и не могу решить, в какую сторону податься. И вдруг вспоминаю про исцеляющую музыку Чукигека. Вот что мне сейчас надо!
Целенаправленно шагаю в сторону вокзала, благо недалеко, спускаюсь в сумрачный переход, сворачиваю в боковое его ответвление, но Чукигека не застаю.
В сущности, в этом абсолютно нет ничего удивительного: расписание у парнишки свободное, играет на скрипочке, когда пожелает, но гулкая пустота перехода добавляет к моей тоске тягостное ощущение потери. Становится еще поганее, и в душе будто темнеет, как в этом бетонном царстве, напоминающем склеп.
* * *20 августа. Понедельник. Около часу дня заглядываю в облюбованный Чукигеком переход. И вновь встречает меня звенящая пустота. Казалось бы, на кой сдался мне Чукигек, призрак из далекого детства? Но его отсутствие отчего-то тревожит меня. Оно почти осязаемо, будто в том месте, где он стоял со своей подругой-скрипкой, образовалась воронка, и меня со свистом втягивает в нее.
Пока не удостоверюсь в том, что с пацаном ничего не случилось, не успокоюсь…
* * *21 августа. Вторник. Стахановцев, 31-а. Второй этаж. Бывшая квартира Чукигеков. Звоню. Отворяет бородатый мужик лет пятидесяти в грязно-белой футболке, истасканных черных штанах и драных носках. Морда опухшая с перепоя, но черты мягкие, почти благородные. Чистопородный бич.
Глядит на меня выжидающе. В потухших глазенках вековая апатия, как у старого измаявшегося животного.
– Мне бы постояльца вашего повидать.
– Женьку, что ли? Помер, – без особых эмоций произносит мужик.
– То есть как?
– А вот так. – Он вяло тянет дверь на себя.
– Папаша, – укоризненно говорю я, – куда спешишь? Посидим рядком, покалякаем ладком.
И достаю из пакета бутылку водки – купил, предчувствуя, что предстоит общение с тунеядцами-алкоголиками. В мутных желеобразных зенках мужика загорается тусклый огонек вожделения. Он поворачивается, нетвердо движется вглубь квартиры. Топаю следом.
На голой, уставленной разномастными бутылками кухне меня встречает его сожительница: тупое курносое вздувшееся лицо, под гляделками синяки – почти обязательное приложение к физии пьющей женщины. Не интересуясь, кто я такой и зачем явился, она режет хлеб, достает из древнего холодильника остаток масла и плавленый сырок – один на троих.
Выпиваем по полстакана. Жую хлеб, галантно отказавшись от сырковой пайки в пользу дамы, чем заслуживаю ее благодарный взгляд. Зато мужик супится, смотрит на меня косо и неприязненно. Похоже, ревнует. Не от этого ли «фонари» у его подруги?
– Женька-то отчего в ящик сыграл? – спрашиваю. – Видел его недавно. Здоровый, веселый.
– Он же наркоманом был, – презрительно цедит мужик. – От передозы и загнулся.
– Как наркоманом? – вполне искренно поражаюсь я.
– А вот так.
Наливаю им оставшуюся в бутылке сорокоградусную.
– А себе? – удивляется моему альтруизму мужик.
– Мне нельзя, за рулем, – вру я, хотя припилил на троллейбусе.
Он залпом, пока я не передумал, вливает в себя водку.
Достаю из пакета вторую бутылку. Воодушевление пьянчуг достигает гомерических размеров. Не дожидаясь, когда они окончательно освинеют, задаю вопрос:
– А вы что, видели, как он колется?
– Жена однажды видала, – мужик торопливо вливает в себя жидкий огонь, передергивается, занюхивает хлебной корочкой. – У него дверь не запирается.
– Ага, – подтверждает женщина заплетающимся языком. – Захожу к нему, не помню зачем (в глазах мужика вспыхивает тяжелая ревность), а он рукав рубашки закатал и шприц в руку тычет…
– Умер он здесь?
– Не. Менты сказали, возле Широкого тракта.
– Ого. Далековато. – И как бы мимоходом интересуюсь: – А где Женька наркоту эту проклятую брал?
– Слышь, – мужик уставляет на меня неподвижные кровавые зенки, – тебя как зовут?
– Королек.
– Странное имя… А меня Косс-тя… Ко-сста-нтин… А ее Ра-и-сса… Ра-я… Насчет того, где Женька наркотики доставал, даже не за-го-вари-вай… Ясно?.. Менты нас уже трясли. Мы четко сказали: не знаем.
– Бросьте, ребята, я же не мент. Мы с Женькой росли вместе. Встретил его как-то в переходе возле вокзала, где он на скрипочке нажаривал, ну и договорились, что в гости к нему приду. Вот, явился, на тебе.
– Может, кое-что нам известно… – бормочет мужик, еле ворочая языком и распадаясь на глазах, – да лучше помолчим… Нам еще пожить хочется…
«На кой ляд тебе такая жизнь», – думаю я и с чувством затягиваю любимую: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня!..» По собственному опыту знаю: сильно размягчает душу. Если водкой алкашей не пронял, песней добью.
Вскоре голоса опоек перекрывают мой, заполняют кухоньку, двор, вселенную.
– Жалко парнишечку, – по щекам Раисы струятся слезы – то ли песня так подействовала, то ли осознание того, что и вторая бутылка безнадежно пуста.
– Найти бы сучар, которые Женьку к наркоте приучили, – ору я, – убил бы!
– А че их искать, – лепечет женщина, шмыгая носом. – Тута они, под нами.
Сожитель замахивается на нее кулаком.
– Ты чего, курва, язык вываливаешь!
Она отшатывается и валится со стула.
– Спокойно, ребята, – миролюбиво уговариваю мужика. – Брэк! Костя, я тебя уважаю. Но ты пойми. Больно мне. Женька – хороший парень. И ведь нашлась сволочь, посадила его на иглу.
– А чего она, дура, пошла языком молотить, – как обиженный ребенок бубнит угомонившийся Костя. – Молчать надо в тряпочку.
– Иди ты… – огрызается с пола Раиса. – Человек за друга переживает. Шастал Женька в квартиру под нами. Там девки живут. Точно говорю, они ему наркоту давали.
– А, ну их всех, – отмахиваюсь я. – Не стоят они нашего гнева. Споем, ребятки!
И мы снова дерем горло, и наши души взлетают под потолок и выше, неудержимо стремясь к невидимым звездам, недостижимым и бесстрастным…
Когда выхожу из квартиры, защелкнув за собой английский замок, алкаши спят: он – за столом, она – на полу. Блаженны сирые духом, они – как дети. Но лично я таким ребятеночком быть не согласен.
Под рассыпчатым дождиком шагаю к маме.
Пересекаю вечерний двор, почти не изменившийся со времен пацаненка Королька. Только зачем-то срубили кусты акации, что росли по периметру. Помню, в детстве мы лопали маленькие желтые цветочки, которые называли «собачками». И голодными вроде не были, а в такой входили раж, объедали кусты едва ли не дочиста. Серый при этом так забавно двигал челюстями, что мы катались от хохота. Он обиделся и «собачек» при нас уже не ел. Однажды в дождливый день, когда двор точно вымер, я глянул в окно и увидел Серого, сновавшего среди кустов и уплетавшего цветочки…
Смешными были мы в детстве. Даже Серый…
Учуяв запах водки, мама одаривает меня неодобрительным взглядом, но никаких нравоучений по этому поводу не читает. Кормит своим фирменным салатом и общается по душам.
– Между прочим, наш дом в следующем году сносят.
– Ну это еще бабушка надвое сказала. Сколько раз грозились, а воз и ныне там.
– Теперь уже точно. Нас переселят, а здесь построят бетонную махину. Из одной окраины переберусь в другую, на Юго-Запад. А ведь тридцать два годочка тут прожила, не шутка. Когда нам эту квартиру дали, я беременной была, ходила вот с таким животом. Сюда и из роддома тебя принесла. Кричал ты жалобно так, точно мяукал… А покину эту хибару с радостью. Надоела до чертиков.
Я понимаю маму: немного веселья было у нее в этом домишке. Работала, поднимала сына, ишачила по хозяйству. И все будто зря. Ушел муж, умерла мать, сын завел свою семью и поселился отдельно. За что ей любить стены, видевшие ее слезы?
– А где твоя дражайшая вторая половинка? – ехидно интересуется мама, и уже по одному ее тону можно понять, насколько ей ненавистна моя жена. – Чего это она никак не заглянет? Или боится? Я не кусаюсь.
– Мам, давай откровенно. Она прекрасно понимает, что ты ее терпеть не можешь.
– Ну да, – мама поджимает губы, – мне она не слишком приятна. Но ты сравни себя и ее. Ты умный, красивый, видный. А она? Пигалица. Когда ты впервые ее привел, я подумала, что зашел мальчишка. Она же тебе до пупка.
