Валерий Смирнов - Чужая осень (сборник)
Невольно опять вспоминаю Шелеста, такие трусики в его коллекции — редкость, подлинный «голден стар», что еще раз доказывает: Веня всем платит щедро. Заученным движением Марина сгибает ноги в коленях, и безо всякого почтения к такой дорогой вещи я отбрасываю почти невесомое белье в сторону, легко подымаю девушку на руки, иду к дверям-вешалке, поддеваю их носком ноги, и вот она уже лежит в опочивальне своего хозяина, девочка, купленная не за подлинную цену, постоянно ждущая, когда среди прочих дел до нее дойдет черед, а потому… Потому или по другому — разницы для меня, по крайней мере, нет. Марина внезапно проявляет инициативу, она мягко толкает меня в грудь, резким движением расстегивает «молнию» джинсов. Давно меня не раздевали с такой поспешностью, но порыв ее активности угасает так же внезапно, как и начался, и она опускается рядом, уступая мне лидерство в сложившейся ситуации.
Находясь с женщиной, я часто задумываюсь: отчего мужчины платят им, а не наоборот. Ведь уверен, они от этого получают больше удовольствия. Вот сейчас Марина и хрипит, и подушку покусывает, и так сдавливает ногами мою поясницу, что приходится мышцы напрягать, а по мне — хоть бы скорее все это закончилось. Зачем я это сделал? Сам не знаю. Подобная ситуация даже в мыслях не предусматривалась. Хотя, если бы человек мог объяснить абсолютно все свои поступки, он бы не стал этим загадочным для себя сапиенсом. В конце концов я мужчина со всеми его инстинктами.
— Тебе хорошо? — проникновенным голосом спрашиваю Марину, которая, казалось бы, лежит без сознания. Ответа нет, ее рука скользит по моей груди, пальцы слегка касаются набухшего красной полосой давнего шрама.
— Что это?
— Это нож.
— Он мог убить тебя?
Что тебе сказать, девочка? Мог, разумеется, но я, как всегда, оказался удачливее, однако ведь когда-нибудь, рано или поздно, удача отвернется. Конечно, лучше бы поздно, но кто это знает, кроме его величества Случая: единственное, во что я верю в этой жизни.
— Нет, дорогая, рана была неопасной. В детстве, еще мальчишками баловались.
Именно баловались. Лишнего ей знать не нужно, чем меньше о тебе человек знает, тем полезнее для собственного здоровья. И именно дорогая. После того, как Алик назвал ночью жену именем любовницы и по собственному признанию «имел вырванные годы», я в подобных ситуациях обращаюсь к женщинам только так — дорогая. На собственных ошибках только дураки учатся.
— Тебе было больно?
Не помню. Мне так много раз бывало больно, что я уже стал относиться к подобным ощущениям, словно родился стоиком.
— Да, — односложно отвечаю я.
— А я в детстве часто болела. Ты тоже?
Болел, конечно. Разве есть на свете дети, которые не болеют? Я ведь, девочка, родился не тем атлетически сложенным мужиком, который лежит с тобой рядом. И когда мне было три года, врачи смотрели на меня сочувственно: бедный человек, ему уже который месяц на кладбище прогулы ставят, полное истощение нервной системы. Мама, а не они, вытянула меня с того света. Рано утром тащила на себе к берегу моря под самые полезные лучи солнца; и разбегались от меня, маленького пугала с тонкой шеей, обмотанной толстым слоем ваты, родители с упитанными донельзя детьми, словно прокаженный сидел на золотистом песке, от которого болезнь заиметь — раз плюнуть.
Ноги не держали, мама уходила с пляжа, неся на одной руке меня, десятикилограммового, в другой — ведро с морской водой, дневная ванна дистрофику. И так на самый верх, в халупу, именуемую громко дачей, которую они с отцом сняли, прочно войдя в долги. В меня вливали папину кровь, но этой процедуры не помню. Врезалось в память другое: теннисный стол неподалеку от лечебницы, мячик, летающий над сеткой. Это было сигналом приближающейся боли, и я начинал тихо скулить, орать сил не было. А через несколько лет, случайно встретив нас, доктор Хаит, лучший детский врач города, вынесший мне смертный приговор, с изумлением спрашивал мать: «Это тот скелетик?» и говорил, что за такое волшебное превращение ордена мало.
Тогда я уже не был доходягой: мордатый пацан с кудрями до плеч и огромным коком на голове. С коком пришлось распроститься перед школой. Я вышел изрядно облысевшим из парикмахерской, где к общему удовольствию сравнил себя с Иваном Бровкиным. Мама вела меня в первый класс, а затем занимала очередь за хлебом. После уроков я самостоятельно переходил через дорогу и достаивал рядом с ней очередь, хотя до сих пор не могу понять: зачем я ходил в первый класс, единственный в нем ученик, умевший еще до школы читать и писать. Черную тяжелую буханку хлеба заворачивали в свежую газету, со страниц которой улыбался Никита Сергеевич с внуком Никитой на руках. Но, несмотря на временные трудности, мы свято верили, что в восьмидесятом будет построен коммунизм и любой человек сможет побывать на экскурсии в космосе. А жизнь как-то постепенно разубеждала меня во всем, постоянно доказывая, что нет ничего более постоянного, чем временные явления.
Да, дорогая, я часто болел в детстве. Любая зараза цеплялась за меня, словно был я ее палочкой-выручалочкой, и все-таки четвертый класс закончил круглым отличником. Судьба часто так распоряжается: у кого слабое тело, тот вынужден делать ставку на голову. Потом все изменилось. Зашел ко мне Рыжий, принес какую-то книжку — я с детства их залпом глотаю, в руках у него была обыкновенная авоська, в которой лежали старенькие кеды. Рыжий с гордостью отметил, что идет на тренировку и даже взял с собой, за компанию.
Тренировались мы в школьном спортзале, пацаны с одной улицы, тридцать человек. А через два года, как-то постепенно отсеялись все, кроме меня, попавшего сюда совершенно случайно.
Я ходил во дворе гордый донельзя тем, что уже участвую в настоящих соревнованиях, пояснил корешкам, как держать в руках деревянные клинки; двор растил нас, растила и улица, та самая, влияния которой сегодня почему-то боятся. Выползал из подвала вечно пьяный Ленька-Маркиз, — в прошлом армейский разведчик, прошедший три года фронта, полгода концлагерей на Западе и десять лет лагерей на Востоке, лишенный всех добытых кровью наград и начинавших тогда плодиться привилегий — и заунывно тянул песню: «Рано утром проснешься, на поверку постройся, вызывают — „Васильев!“ — и три шага вперед. Это Клим Ворошилов и братишка Буденный даровали свободу, их любит нарр-од…» А потом, мочась в штаны, не сходя с места, поучал нас «Деритесь, пацаны, жизнь — борьба, кто сильнее — всегда прав». Два раза нас просить не приходилось, дрались с удовольствием.
У меня уже не было отца, а распаскудить к тому времени свое чадо родители успели: все самое лучшее — ему. И трудно, ох как было трудно отвыкать от сравнительно хорошей жизни. Мама запрещала мне играть в футбол, моментально рвались ботинки, купленные в магазине; запрещала мне, который уже привык к туфлям с модными острыми носами, сшитыми по индивидуальной колодке. Вся радость: школа, спортзал, двор. Куда ушли болезни? Бегали на близлежащий базар, воровали дары полей. И Витька Пономарев с нами бегал, несмотря на то, что он, как шарик, в добре катался, даже папина машина за ним в школу приезжала. А когда его, самого неповоротливого, поймали во время базарной экспроприации, тут же всех заложил. У нас это считалось самым серьезным преступлением, и отлупил я тогда Витьку за милую душу. Что с детей взять, не понимают, что у взрослых стукачество уже стало обычным явлением, не зря нам все время напоминали о Павлике Морозове, не случайно в Уголовном кодексе есть статья, воспринимать которую каждый нормальный человек должен с омерзением — «за недонесение».
И напрасно потом я пытался удержать свое лидерство во дворе, куда там; нанялись к Витьке вечно голодные сыновья Маркиза — «хочешь быть нашим королем?» Пономарев, понятно, хотел. «А раз король, кормить обязан». Кормил их Витька преимущественно конфетами и украденными у отца папиросами «Аркадия». Работа у короля для маркизовых отпрысков была несложной: лупить меня, где бы ни увидели. И дубилась моя шкура под их кулаками, хоть пытался я отбиваться, куда там, они вдвое старше были. А перекупить тогда их я просто не догадался, да и чем перекупать? Отучал меня Витька боли бояться, постоянно отучал. Мама спрашивала, откуда синяки, я все на тренировки списывал, и жизнь шла своим еще неспешным тогда ходом.
Спасибо тебе, Витька, за нелегкую науку. Заканчивая школу, я уже мог сравнительно легко справиться в драке сразу с двумя соперниками, и как-то постепенно отстали получавшие серьезные повреждения маркизики, пристававшие ко мне по инерции, уже будучи женатыми. И думал я, выслушивая на уроках обществоведения слова о социальной справедливости: где же она? У моего вечного соперника есть все, даже собака по последней моде, а у меня не всегда на кино хватает.
Детство, детство… Любой ценой вернуть давнее лидерство. Витька пришел на выпускной вечер во всем с иголочки, туфли на нем — папа двести колов отвалил. Да разве один такой Витька был в нашем классе. Целый клан, особняком держалась маленькая элита, попробуй к такой приблизиться. А я до выпускного так и не дошел: сшили мне на заказ первые в жизни брюки — на целый костюм у мамы денег не хватило. И забился я от такой несправедливости в старый подвал нашего дома, прикуривая одну сигарету от другой. Как мне хотелось побывать на том выпускном вечере, который раз в жизни только-то и бывает. Не довелось…
