Джеймс Кейн - Сборник "Почтальон всегда звонит дважды"

Когда я пришел в себя, зажатый рулем, спиной вперед, то в ужасе застонал от звука, похожего на стук дождя по жестяной крыше. Это ее кровь капала на капот, куда она вылетела через ветровое стекло. Вокруг гудели машины, из которых выскакивали люди и бежали к нам.

Я поднял ее и попытался остановить кровь, и разговаривал с ней, и плакал, и целовал ее, Поцелуев она уже не чувствовала. Была мертва.

Глава 16

Мне пришел конец. Кац на этот раз взял все, и те десять тысяч долларов, которые отсудил для нас, и деньги, которые мы заработали, и оформил договор о переводе заведения на его имя. Он делал для меня все, что мог, но процесс был проигран с самого начала.

Саккет заявил, что я — бешеный пес, которого нужно уничтожить во имя жизни. Он все давно понял. Мы, мол, убили грека, чтобы заполучить его деньги, а я женился на ней и прикончил, чтобы забрать все себе. Когда она узнала о моей поездке в Мексику, это только ускорило дело, не больше.

Заключение вскрытия, что она ждала ребенка, он считал еще одним доводом.

Он вызвал Мэдж на скамью свидетелей, чтобы она рассказала о поездке в Мексику. Ей не хотелось, но пришлось. Он продемонстрировал суду даже пуму, которая выросла, но, поскольку никто за ней не ухаживал, была грязная и больная и все время пыталась его укусить. Зрелище было жутковатое, и симпатий публики мне не прибавило, можете поверить.

Но что меня добило, окончательно, так это письмо, которое она написала перед тем, как вызвать то такси, и сунула в кассовую книгу, Чтобы я нашел его утром. Она о нем забыла. Я его не видел, потому что заведение мы уже не открывали и я в кассовую книгу не заглядывал.

Это было самое влюбленное письмо на свете, но в нем речь шла и о том, как мы убили грека. На этом для меня все было кончено.

Суд шел три дня, и Кац сражался со всеми законами округа Лос-Анджелес, но судья рассказал им о том письме, и сразу всплыло, что мы убили грека. Саккет заявил, что это и было мотивом. Это и еще то, что я бешеный пес. Кац даже не стал вызывать меня для дачи показаний. Что я мог бы сказать? Что я этого не делал, что у нас все наладилось, пропали проблемы, возникшие после убийства грека? Они бы лопнули от смеха.

Присяжным хватило пяти минут. Судья сказал, что я заслуживаю не больше жалости, чем любой другой бешеный пес.

Теперь я сижу в камере смертников и дописываю последние строки моей истории, чтобы на них мог взглянуть отец Макконел и подсказать мне, где и что нужно подправить: правописание и все такое. Если я получу отсрочку, он сохранит мои записи у себя и подождет, что будет дальше. Если меня помилуют, он все сожжет, а из того, что я им рассказал, никто никогда не узнает, было это убийство или нет. Но если меня повесят, отец Макконел заберет бумаги и посмотрит, не найдется ли желающих их издать.

Не будет никакой отсрочки, никакого помилования, я знаю. Я никогда себя не обманывал. Думайте что хотите, мне все равно, но надежда-то остается. Я ни в чем не сознался — это во-первых. От кого-то я слышал, что, пока не признаетесь, вас не повесят. Не знаю. Если не подведет отец Макконел, то от меня никто ничего не узнает. Вдруг я получу помилование.

Я начинаю нервничать и думаю о Коре. Как вы считаете, она знает, что я этого не хотел? После того, что мы сказали друг другу в воде, она должна была это знать. Как все страшно, если однажды вы свяжетесь с убийством. Может быть, в последний миг у нее мелькнула мысль, что я все-таки это сделал. И поэтому я надеюсь, что после этой жизни у меня все же будет другая. Отец Макконел говорит, что будет и я ее увижу. Я хочу, чтобы она знала — все было так, как мы договорились, я этого не делал. Что в ней, собственно, было такого, что я не могу без нее? Не знаю. Она хотела и добивалась. Стремилась к цели... стремилась, используя все возможные средства. Не знаю, почему она испытывала ко мне такое чувство, если видела меня насквозь. Много раз она говорила мне, что я ни на что не годен. Я, собственно, никогда ничего не хотел, только ее. Но это очень много. Думаю, что многие женщины не стоят и того.

В седьмой камере сидит парень, который убил своего брата, а теперь твердит, что на самом деле это сделал не он, а его подсознание. Я спросил его, что он имеет в виду, и он сказал, у человека два "я", одно, о котором он знает, и другое, о котором не знает, подсознательное. Это меня потрясло. Неужели я это сделал и не знал об этом? Боже всемогущий, не могу поверить. Я этого не делал! Я так любил ее в эту минуту, что, поверьте мне, умер бы за нее сам! К черту подсознание! Я не верю. Это все придумал тот парень, чтобы одурачить судей. Человек знает, что он делает, и отвечает за это. Я не виноват, я этого не делал, я знаю. Я скажу ей это, если мы когда-нибудь встретимся.

Я страшно напряжен. Думаю, здесь что-то добавляют в пищу, чтобы человек об этом не думал. Пытаюсь не думать. Как будто я с Корой там, далеко, над нами небо и вокруг одна вода, а мы говорим о том, что теперь будем счастливы и что счастье будет длиться вечно. Мне кажется, будто я переплыл огромную реку, раз я там, с ней. Порой она кажется реальной, та, другая жизнь, совсем иная, чем представляет отец Макконел. Когда я буду с Корой, я поверю в нее. Когда я начинаю думать об этом, мне все видится в радужном цвете.

* * *

Помилование отклонено.

* * *

За мной уже идут. Отец Макконел говорит, что молитвы помогают. Если вы дочитали до конца, то помолитесь за меня и Кору и за то, чтобы мы встретились.

Где-то, когда-то...

Серенада

1

Я сидел в «Тупинамбе», ел bizcocho[1] и запивал его кофе, когда вошла эта девушка. Все в ее облике говорило о том, что она мексиканка, – от темно-бордовой rebozo[2] до платья в пурпурных цветах на черном фоне. И походка, легкое покачивание бедер при прямой как струнка спине – такой походке может научиться девочка, если она, едва встав на ноги, начнет носить на голове кувшины, узлы и корзины. Впрочем, цвет кожи у нее был несколько необычный. Почти совсем белый, с легким оттенком кофе с молоком. И фигура типично мексиканская. Но не безобразная. У большинства женщин, в чьих жилах течет индейская кровь, слишком крутые в своей верхней части бедра, что придает фигуре бесформенный вид, талия уходит куда-то вверх, тонкие кривоватые ноги и чересчур полный бюст. Она немного грешила последним, но бедра у нее были ровные и округлые. Она была стройна, но особая чувственность всех очертаний обещала, что года через три-четыре она может располнеть. Впрочем, отметил я все это вполглаза. Что по-настоящему разглядел, так это лицо. Плоское, как у всех индейцев, но с немного вздернутым носом, линия которого удивительно соответствовала повороту головы, и глаза, не тупые, вовсе не похожие на две черные блестящие пуговицы. Огромные черные глаза, слегка враскос, в них застыло сонное и одновременно дерзкое выражение. Губы полные, но красиво очерченные и, разумеется, густо намазанные помадой.

Было около девяти вечера, и народу в кафе собралось предостаточно. Сюда заглядывали сомнительные личности, занимающиеся корридой агенты, газетчики, шлюхи, фараоны – Господи, да кто угодно, за исключением человека, которому можно было бы доверить свои часы. Она подошла к бару и заказала выпивку, затем направилась к столику и села, и тут я почувствовал приступ легкого удушья. Такое случалось со мной когда-то, от разреженного воздуха, но только на этот раз причина недомогания была иной. Дело в том, что довольно долго у меня не было женщины, и возможность близкого знакомства вскружила мне голову. Ей принесли выпивку – кока-кола и виски, и я раздумывал, что это может означать. Означать это могло только одно: весь вечер у нее еще впереди, выпивка – это только начало, средство разжечь аппетит, и если это действительно так, тогда я пропал. «Тупинамба» скорее кафе, нежели ресторан, но многие здесь сидят подолгу, и если она собирается заняться тем же, то на мои последние три песо особенно не разгуляться.

Когда я решил наконец рискнуть и подойти к девушке, она вдруг поднялась с места. Прошла мимо двух столиков, задержалась, потом двинулась дальше, и тут я увидел, куда она нацелилась. Это был тореадор по имени Триеска, которого я пару раз видел на арене, – один раз, когда он выступал вместе с Солорзано, главным в те времена любимцем зрителей, и потом еще раз, уже в конце сезона. Тогда он убил двух быков в новилладе[3]. Еще помню, что это было воскресенье и шел дождь. К настоящему времени он имел некоторый успех и уже начал входить во вкус денег. На нем был полосатый костюм, что считается у мексиканцев высшим шиком, и кремового цвета шляпа. Сидел он один, но к его столу то и дело подходили разные жучки, агенты и дельцы от корриды, ну и, конечно, писаки. Так что шансов у нее было немного, но всякий раз, когда четверо или пятеро поклонников отваливали, она подбиралась ближе. И вскоре уселась рядом с ним. Он даже не удосужился снять шляпу. Это должно было мне кое-что подсказать, но я тогда ничего не понял. Просто подумал: вот еще один тупой, самовлюбленный болван, не умеет себя вести. Она заговорила, он кивнул, и они поболтали немного, однако, похоже, знакомы прежде не были. Она выпила, и он, помедлив минуту, заказал ей еще.