Фридрих Незнанский - Чужие деньги
Василий Григорьевич думал, что удастся выкрутиться… Зачем же сразу в прокуратуру, он бы все объяснил! Но нет, исчезли трезвые мысли, оставив одно слепое, всепоглощающее желание: бежать! Справа от его кабинета по наружной стене проходила пожарная лестница, и Чернушкин рассчитывал, что с подоконника сумеет до нее допрыгнуть. Помешал сильный встречный поток воздуха из распахнувшегося окна. К тому же и занавеска окутала его, запутала… Словом, произошло то, что произошло. Возвращенный в пределы родного кабинета усилиями следователя Генпрокуратуры, Василий Григорьевич Чернушкин лежал на полу, и ему было стыдно.
— Василий Григорьевич, — тряс пострадавшего за плечо Турецкий, отказавшись от мысли делать ему искусственное дыхание по методу «рот в рот», — вставайте, с вами все в порядке. Да вставайте же! Вы монете объяснить, что здесь происходит?
— Я могу, — донесся со стороны двери равнодушный женский голос. За широкой спиной секретарши Ираиды Ивановны маячила мелкая пигалица в мини-юбке, с красивыми вьющимися волосами и несимпатичным, грубым пористым лицом. Впрочем, относительно несимпатичности Александр Борисович, возможно, погорячился: выражение отчаяния и злости, слитых в одно разрушительное чувство, не красит ни одно женское личико… — Вы из МУРа? А я Юлия Рейнград, главный бухгалтер этого богоугодного заведения. И если этот пакостник надумал из окна бросаться, то мне, наверно, остается только утопиться. Москва-река под окнами не протекает, пойду наполню раковину. Но сначала, уж извините, все расскажу.
— Что вы расскажете? — с явным интересом спросил Турецкий в то время, как секретарша, поеживаясь, со стекольным звоном закрыла окно.
Ираида Ивановна крутилась в кабинете, находя себе мелкие занятия, главное, чтобы вблизи от великих событий. Это был пик ее удовлетворенного любопытства, это был ее звездный час!
— Пойдемте, — предложила бухгалтер, — в моем компьютере все записано. Сколько стоили статуи, которые вы наверняка видели в вестибюле, сколько — люстра с висюльками. Сколько раз Василий Григорьевич ездил на Мальту, якобы по обмену опытом. Но это еще так, цветочки. А вот поселок на Клязьме, возведенный непонятно из каких денег, с нарушением санитарных требований, и счета в швейцарских банках — так это, извините, крупные ягодки. Если хотите, опишу, каких махинаций все это потребовало…
— Ты-то опишешь! — Неожиданное нападение главбуха воскресило Чернушкина быстрее, чем могла бы это сделать медицинская помощь, и он, позабыв про плохое физическое состояние, которое с успехом изображал, перешел из лежачего положения в сидячее. — Ягодки, говоришь? Развесистая клюква! Воровала, теперь пытаешься свалить на меня…
— На вас свалишь, Василь Григория! — Лицо Юлии Рейнград пошло пятнами, стало не просто некрасивым — отталкивающим, как у разъяренной базарной бабы. — В одном я только виновата: надо было сразу из «Росправа» уйти!
Что-то загрохотало в приемной, и дверной проем заполнили две могучие личности в белых халатах. Один из них тащил в вертикальном положении брезентовые сложенные носилки.
— «Скорую» вызывали? — спросил обладатель носилок, ошарашенно глядя на людей, ни один из которых, с его точки зрения, не являлся достаточно больным. Пожалуй, самым больным из собравшихся выглядел Турецкий, который сморщился так, словно надкусил гнилым зубом что-то кислое.
Его не волновали финансовые нарушения «Росправа». Конечно, их необходимо проверить, но Турецкий руку на отсечение дает, что ни одной нити, ведущей к смерти Зернова, там не обнаружится. Если верить бухгалтеру Рейнград, у Василия Чернушкина в последнее время было достаточно собственной головной боли, чтобы тратить время на месть главному редактору «Мира и страны», о котором он, по-видимому, давно забыл.
16
Печальный, потертый нелегким бытом, скромно одетый человек сидел на скамейке Екатерининского парка — своего излюбленного места отдыха. Человек давно обитал в районе новостроек, но родился и вырос он здесь, в одном из деревянных домишек, безжалостно снесенных во имя строительства спорткомплекса «Олимпийский». Сюда, в Екатерининский, тогда называвшийся парком ЦДСА, по аббревиатуре Центрального Дома Советской Армии, его возила гулять в коляске мама, здесь он с восторгом тянулся ручонками к плавающим в пруду уткам… Дома снесли, парк переименовали, утки улетели. Последнее из трех событий было лишено оттенка безнадежности: утки, обитающие на острове посреди пруда, всегда улетают на зиму, чтобы вернуться весной. Но увидит ли он их снова? Он ввязался в слишком опасное дело, чтобы надеяться дожить до весны. На дворе ноябрь, а для него даже перспектива дожить до нового года кажется проблематичной.
Фамилия человека была Феофанов. Но разве это имеет значение?
Раньше это имело значение. В те времена, легендарные, советские, когда был славен в КГБ другой Феофанов — его отец. Мать, легкомысленная хохотушка-блондинка, бросила их вскоре после рождения сына; мать не играет никакой роли. Отец — вот главное! Отец воспитал в сыне любовь к великой родине, поднявшей на одной шестой части суши красный флаг, защитнице слабых, противнице злобного капитала, который стремится уничтожить человечество, развязав ядерную войну. За это сражался отец, за это сражался дед, и он, когда подрастет, должен за это дело сражаться. Отец во все это беззаветно верил, а он, младший отпрыск древа Феофановых, возражал, спорил с ним… Дурак! Жизнь доказала, что отец даже несколько идеализировал капитализм: то, что настало в России, подменившей собой СССР, было гораздо хуже нарисованного им варианта. Страна, потерявшая свои лучшие, плодороднейшие территории, отодвинутая к вечной мерзлоте. Криминальный разгул. Изуродованный всеобщей безграмотностью и матом русский язык. Не в силах перенести крушения дела своей жизни, которая, получается, оказалась прожита напрасно, генерал Феофанов умер от инфаркта на пятнистом рваном белье поганой больницы, куда «скорая» отвезла его с сердечным приступом после телепередачи, посвященной размещению частей НАТО в странах СНГ. Сын не успел последний раз увидеть его в живых, чтобы попросить прощения за то, в чем так заблуждался.
Ничего, теперь он попросит прощения иным образом. Неизвестно, существует ли загробный мир, но если отец может видеть его сейчас, то поймет, что сын пытается спасти от разрушения то, что еще уцелело, и это будет лучшей для него наградой.
Осознав, что за внушаемыми сверху либеральными иллюзиями крылось идеологическое оружие, с помощью которого США одержали верх в «холодной войне», Феофанов — еще недавно Феофанов-младший, а сейчас первый и единственный — съехал с катушек. Бросил прежнюю работу — кругом одни предатели! — и превратился в посетителя открытых собраний различных мелких партий более или менее патриотической ориентации, а немного спустя — в завсегдатая сборищ возле Исторического музея. Здесь, в донных слоях общества, помимо ила и разнообразной мути можно было почерпнуть любопытные идеи; здесь плавали крупные, порой зубастые рыбины… Феофанов возвращался в свою холостяцкую окраинную конуру полный свежих чувств и великих замыслов. Он преобразился, словно бы помолодел, хотя его образ жизни не способствовал здоровью. Вокруг него образовалась группка друзей-единомышленников; большинство из них откровенно бедствовали, кое-кто из них приспособился к новым условиям, но и такие считали, что в стране все идет не так, как надо. Попадались колоритные личности: чего стоил один Митя Прыгунок, народный оратор и знаток обоих матерных загибов, по-богатырски отбивавшийся костылем от десятка ментов! И все же встречи их конспиративного общества носили характер дружеских посиделок, на которых они изливали свое недовольство окружающей средой. В принципе они были бы не прочь изменить эту окружающую среду, вот только не знали как.
Феофанов здесь доказал свое лидерство тем, что, задействовав старые связи, вышел на Никиту Варенцова. И дело пошло! Ожило, завертелось! Так завертелось, аж боязно… Нет-нет да и подумаешь: хорошо было раньше, когда все ограничивалось разговорами. Но Феофанов, считавший подобные мысли проявлением трусости, ловил себя на них и ходу им не давал.
Никита Варенцов похож на отца. Похож не буквально: между отцом, склонным к полноте, низеньким, лысоватым, и Баренцевым, подтянутым и худым, львиной, зачесанной назад гривой, мало общих внешних черт… Скорее, так становятся похожи сильные мужчины, занятые одним делом. Феофанов заметил это, когда Варенцов заговорил с ним, опровергая некоторые распространенные глупости, на которых основывают свои доказательства либералы, убеждающие, что Россия должна объединиться с так называемым цивилизованным миром и другого пути у нее нет.
— Автаркия больших пространств, — умно щурил глаза полковник Варенцов. — Россия, при ее природных богатствах, способна прожить самостоятельно. Не объединяться мы должны с этим миром, который нас ненавидит на протяжении всей истории и постоянно стремится если не подчинить русских целиком, то, на худой конец, оторвать от наших территорий куски! Наоборот, наше спасение в том, чтобы отъединиться. Закрыть границы, отозвать представителей из всех международных организаций. Именно в то время, когда Россию отгородили железным занавесом, она была по-настоящему сильна. Не будем повторять прежних ошибок.
