Искушение прощением - Донна Леон
Не открывая глаз, Брунетти кивнул.
– Разумеется, ты права. Даже если мы обнаружим следы ДНК преступника, тот вполне может заявить, что это Гаспарини на него напал. – И, немного подумав, комиссар добавил: – Но сначала надо его найти.
– И ему придется объяснить, почему он не заявил в полицию, – произнесла Паола. – Если он знал, что Гаспарини ранен, он ведь обязан был заявить, не так ли?
– Да, но не каждый пойдет с этим к нам. Особенно если повреждения незначительные. Даже если этот человек – жертва нападения. Что уж говорить о тех, кто напал первым, даже в целях самозащиты? Даже думать об этом смешно. – Гвидо так и сяк повертел эту идею в голове и удивленным тоном, которым обычно сообщают об открытии, воскликнул: – Никто нам не доверяет!
– Одна надежда на Il Gazzettino и La Nuova, – сказала Паола с едва ли не религиозным пиететом.
Брунетти решил, что на сегодня с него довольно.
– Бокал вина? – предложил он.
Вместе с вином комиссар принес томик Софокла. Выбрал Антигону и снова устроился у Паолы в ногах – почитать до ужина. Гвидо одолел половину предисловия, составленного неким профессором психологии Кальярского университета, юнгианскую интерпретацию пьесы, где Антигона представала архетипом Матери, а Креонт – Обманщика. Брунетти узнал, что Тень – все темные проявления нашей личности – может быть внешней и внутренней; может быть твоим врагом или тобой самим. Решив схитрить, он посмотрел, сколько еще страниц предисловия осталось. Четырнадцать… Положив книгу на столик возле софы, Брунетти глотнул вина – очень приятного Collavini Ribolla Gialla, нарочно припасенного для этого случая, – и вздохнул. Все-таки сколько разнообразных ощущений предлагает нам жизнь…
Подкрепив тело и дух, Гвидо вернулся к чтению. Пролистнул предисловие и перешел непосредственно к пьесе. Пролог он помнил прекрасно: Антигона рассказывает сестре, Исмене, о том, что царь Креонт запретил хоронить их брата Полиника, объявленного предателем Фив. Его тело оставили за городской стеной на потраву стервятникам и шакалам.
Антигона убеждена: Полиника нужно предать земле. И решает сделать это сама. Она спрашивает сестру, готова ли та ей помочь, но Исмена, осторожная, робкая Исмена, и слышать об этом не желает: «Им власть дана, мы – в подданстве; хотя бы и горшим словом оскорбил нас вождь – смириться надо»[33].
– С этим я не согласен, – вслух произнес Брунетти.
Паола тихонько толкнула его левой ногой.
– С чем?
– В предисловии один юнгианский психолог сообщает о том, что наша темная сторона может быть внутренней или внешней, а теперь Исмена заявляет, что мы должны подчиняться закону.
– Надеюсь, есть и другие варианты, – сказала Паола, не отрываясь от своей книги.
– Нет. Вот, из уст той же Исмены: «В женской родились мы доле; не нам с мужами враждовать, сестра».
На этот раз Паола опустила томик и посмотрела на супруга. Улыбнулась.
– Я тоже всегда так считала.
И снова уткнулась в книгу. Но прежде чем Гвидо вернулся к чтению, из-за обложки послышалось:
– Если память мне не изменяет, скоро она скажет: «Я не бесчещу заповеди Божьей, но гражданам перечить не могу».
По-прежнему держа книгу в одной руке, другой Брунетти похлопал жену по лодыжке.
– Потому-то, дорогая, это классика.
Паола не удостоила его ответом.
Скоро Брунетти дошел до рокового заявления Антигоны. На реплику сестры «Твой пламень сердца душу леденит!» она отвечала: «Но тем, кому служу я, он угоден».
Что-то подобное могла бы сказать и профессоресса Кросера. Она, как и Антигона, выбрала свою правду, свой закон: матери, защищающей своего ребенка, дозволено все. Пойти к полицейскому и утешиться тем, что сына ее не смогут арестовать. И к дьяволу чужих детей!
У Антигоны свой закон… Гвидо вернулся на страничку назад: «…а брата я схороню. Прекрасна в деле этом и смерть». Рука комиссара бессильно повисла; книга была забыта. Каково это – иметь такое чувство долга, – кто бы как это ни назвал! – чтобы исполнить ритуал, зная, что за это тебя неизбежно покарают смертью? Брунетти готов был умереть за своих родных – за детей, жену. Но ради идеала? Ради традиции?
Мысли комиссара вернулись к Гаспарини; у него тоже были дети. На что он способен ради сына? Брунетти некоторое время размышлял над этим. А если все наоборот и это Гаспарини напал на кого-то на мосту? Гвидо даже разозлился на себя за то, что только теперь подумал об этом. Словно увечья безоговорочно свидетельствовали о том, что именно Гаспарини – жертва и, поговорив с его женой, он сам подспудно решил, что подозревать этого человека как-то не по-джентльменски…
– Кстати, в почтовом ящике для тебя была записка, – отвлекла мужа от размышлений Паола.
– И где она?
– В кухне на столе. Я думала, ты сразу же там ее увидишь.
– Нет, не увидел, – сказал Брунетти, вставая.
В кухне Гвидо действительно ждал конверт, на котором заглавными буквами было напечатано его имя. Без почтовой марки. Паола прислонила конверт к мельнице с черным перцем. Брунетти поддел клапан большим пальцем и извлек лист, на котором тем же шрифтом было напечатано:
«Джанлука Форнари, Кастелло 2712».
13
На следующее утро Брунетти появился в квестуре в девять. Узнав, что комиссарио Гриффони еще нет на месте, он оставил у нее в кабинете на столе записку с просьбой перезвонить ему, как только она сможет.
В коридоре ему встретился офицер Альвизе. Он сказал, что Вианелло с утра вынужден был отправиться в Маргеру: жертва домашнего насилия решила рассказать о грязных делишках, совершенных ее супругом в Венеции.
Брунетти немного огорчился из-за того, что его друг и напарник снова отсутствует, а вместе с ним – и его опыт и здравомыслие, с которыми Вианелло выслушивал его версии и рассуждения. Альвизе об этом знать, конечно же, не полагалось, тем более что он очень старался быть полезным.
– Спасибо, что сообщил, Альвизе! – поблагодарил его комиссар.
– Вианелло предупредил меня, что это важно, синьоре, – ответил Альвизе с улыбкой. Ему приятно было осознавать, что он сделал что-то полезное. – Инспектор также просил передать, что он сегодня еще вернется. Есть связь между этим делом и ограблением синьора Бордони.
– Спасибо, Альвизе! – с еще большей теплотой отозвался Брунетти, которому упомянутое имя показалось знакомым. Но откуда?
Комиссар поднялся по лестнице, в такт своим шагам, нараспев, проговаривая: «Бор-ДО-ни, Бор-ДО-ни…» На третьем повторе в мозгу у него что-то щелкнуло и Брунетти вспомнил дело об ограблении трехгодичной давности, когда воры открыли porta blindata[34] в апартаментах семьи Бордони, обработав жидким азотом дверные петли и язычки замков, чтобы затем разбить их и аккуратно уложить металлическую дверь на пол. Эта работа предполагала участие минимум двоих… Семья проводила отпуск на Сардинии, а живущая в той же квартире горничная ушла к друзьям поиграть в буррако[35] (Брунетти даже вспомнил, что она делала это каждый вторник).
И вот в одиннадцать вечера горничная возвращается и видит, что дверь лежит перед входом. Служанка тут же звонит по номеру 113[36] и бежит вниз, к соседям, чтобы у них дождаться полицию.
Прибывшие на вызов офицеры нашли квартиру в полном порядке: ничего не сломано, не разбросано, повсюду включен свет – как его, уходя, и оставила горничная. На первый взгляд, все вещи были на месте, и полицейские уже начали недоумевать, зачем было снимать дверь с петель – это было указано в рапорте, – пока очередь не дошла до кабинета дотторе Бордони. Оттуда исчезли три картины, которые горничная, годами смахивавшая с них пыль, описала так: толстая дама без одежды; еще одна дама – в черном платье и с чернокожим слугой, который держит над ней красный зонтик;
