Гарри Кемельман - В воскресенье рабби остался дома

Горфинкль одобрительно кивнул. Он помолчал минуту и затем сказал:

— Видите ли, рабби, я думаю, что вы не вполне понимаете, чем вообще является храм. Я не уверен, что кто-либо из раввинов понимает это. Они слишком увлечены им; у них профессиональный интерес.

— В самом деле? Может, хотя бы вы мне это объясните?

Участвуя в дискуссии, держитесь откровенно и открыто. Дайте ему почувствовать, что вы не пытаетесь ничего скрывать.

Горфинкль проигнорировал иронию рабби.

— Вы думаете о храме как об инициативе группы религиозных людей, которая в процессе реализации притягивает других религиозно настроенных людей. — Он покачал головой. — Возможно, найдется один действительно религиозный человек, как Вассерман, например, но остальных храм интересует просто как организация. Когда же организация достигает успеха — а на это уходит много сил, — первая группа становится обузой для организации, и к руководству должны прийти люди другого типа. Иногда основатели так надуваются из-за своего успеха, что жить с ними просто невозможно. Они ведут себя так, словно храм принадлежит им, потому что они его создали. Это раздражает новых людей. Именно так случилось здесь; в некотором смысле именно поэтому я стал президентом. Но на самом деле проблема глубже: для создания организации нужны не те способности, что для ее дальнейшего функционирования. Это два разных типа людей.

— И те, и другие — евреи, — заметил рабби.

— Случайное совпадение, рабби.

— Случайное? В синагоге?

Горфинкль кивнул.

— Именно. Вы знаете, что в храме есть две фракции: моя и та, которую возглавляет Мейер Пафф. А Пафф, при всей его ортодоксальности, не так уж сильно интересуется иудаизмом или религией вообще. Вы что думаете — люди участвуют в деятельности храма потому, что они религиозны? Что религия для них так уж важна? — Он покачал головой в знак резкого отрицания. — Нет, рабби. Знаете, что их привлекает? Их привлекает храм как организация.

Каждый человек хочет быть чем-то, быть кем-то. Ему нужно ощущение успеха. Он ходит в школу, поступает в колледж, мечтает стать кем-то, кем-то значительным. Потом он находит себе работу или открывает какой-нибудь мелкий бизнес и думает, что наконец-то нашел свой путь. И вот ему тридцать пять, и он уже понимает, что не станет Президентом Соединенных Штатов или полководцем, не получит Нобелевскую премию; его жена — не кинозвезда, и его дети — не гении. Он начинает понимать, что вставать утром, идти на работу, возвращаться домой и ложиться спать, чтобы утром встать и идти на работу, — весь этот цикл не изменится каким-нибудь необыкновенным образом. Вся его жизнь такой вот и останется, до самой смерти. А после смерти о нем будет помнить только семья.

Трудно смириться с этим в таком обществе, как наше, где каждый исходит из предположения, что может стать Президентом Соединенных Штатов или, по крайней мере, миллионером. И тогда эти люди с головой окунаются в работу организации, где можно стать важной персоной. Когда-то это были масонские ложи, где они могли носить необычную форму и необычный титул. Но ложи нынче несколько не в моде, и в американском городе вроде Барнардс-Кроссинга для приезжих — евреев или христиан, особенно для евреев — не так просто занять достойное место в политической жизни города. И вот есть храм — их организация. Они могут что-то делать и быть кем-то. Есть храм и «Братство», а для женщин есть женская община и «Хадасса»[35]. Все, что от них требуется, — хоть чуть-чуть что-то делать, и рано или поздно они станут важными персонами. Они станут председателями комитетов, или просто будут при какой-то должности. Они увидят свои имена в газетах. И если вы думаете, что это не важно, поговорите с какой-нибудь женщиной, которая, скажем, укладывала салфетки для завтрака, который устраивает «Хадасса», и которую не упомянули среди прочих, принимавших участие.

Но вернемся к Паффу. Пока он был у руля, он пользовался влиянием. Теперь, утратив власть, он утратил и влияние, и это раздражает его.

— Если бы дело было только в этом, — мягко ответил рабби, — разве он стал бы жертвовать такие большие суммы, так много работать и отдавать так много своего времени?

Горфинкль пожал плечами.

— То, что для вас большая сумма, рабби, не большая сумма для Мейера Паффа. Когда вы уже достигли определенного уровня жизни, а у вас вдруг появляется много денег, вам нелегко коренным образом изменить этот уровень. Ну, купите вы машину побольше, пару лишних костюмов поэлегантнее, несколько лишних пар обуви подороже. И все это еще пустяк. Есть огромная сумма денег, которая все увеличивается, а вы даже и не приблизились к возможности потратить их. Что вы с ними делаете? Вы используете их для рекламы. Вы переезжаете из дома за тридцать тысяч долларов в особняк за сотню тысяч. Вы покупаете картины, приглашаете дизайнера по интерьеру. Почему? Потому что у вас внезапно появился художественный вкус? Нет. Вы преуспели, но вы не ощущаете никакой разницы. Поэтому вы делаете вещи, доказывающие другим, что вы преуспели. Их зависть или уважение дают вам ощущение значительности. Одни выставляют себя, другие — себя рядом с дорогостоящими женщинами. Третьи, как Пафф, дают свои деньги организациям, из которых можно извлечь пользу.

— А вы?

Если вам возражают, не стесняйтесь признать собственные недостатки. Это намного улучшает атмосферу.

Горфинкль пожал плечами.

— Я такой же и признаю это. — Он усмехнулся. — Можете даже считать меня классическим примером. Я инженер-электронщик. Когда я поступил в Массачусетский технологический, это была сравнительно новая область. Я был одним из лучших на своем курсе и надеялся, что к тридцати годам буду возглавлять большую лабораторию электроники. Но началась война, и я немного отстал. А когда начал работать, то обнаружил, что по службе далеко не всегда продвигают самых способных — во всяком случае, в крупных промышленных корпорациях. Еврейское происхождение тоже не пошло на пользу. А потом начали появляться доктора наук — сверхобразованные придурки, что опять-таки не улучшило ситуацию. И что делать? Если ты женат и у тебя есть ребенок, уже поздно продолжать образование. Ты переходишь на другую работу, которая, похоже, даст какой-то результат. И, конечно, не дает. Ты пробуешь опять, и опять ничего не выходит. Я даже перешел на маленькое предприятие, где шла речь о возможности покупки акций — только шла речь! — но это был шанс расти вместе с компанией, и компания казалась перспективной. И я пошел на небольшую потерю в заработке, понимая, что это мой последний шанс. В нашем деле ты должен добиться чего-то, пока тебе еще нет сорока, иначе не добьешься вообще ничего.

Казалось, что все идет хорошо. А потом нас продали большому предприятию, одному из гигантов, и я опять оказался в большой корпорации. И теперь, когда мне сорок пять, я начальник отдела, то есть принадлежу к среднему звену управления. И там, вероятно, останусь, пока не уйду на пенсию.

Я допускаю, что сначала окунулся в политическую жизнь храма в надежде принести пользу. Я все еще думаю, что в какой-то степени так оно и есть. Но я не обманываю себя. Я знаю, что добрую часть этой деятельности составляет просто возможность быть важной персоной, иметь влияние на окружающих меня людей.

— Не слишком ли вы циничны и не упускаете ли суть, как это обычно и происходит с циниками?

— Что вы имеете в виду?

— Вот вы говорите, что одни выставляют себя, строя большие дома или хвастаясь чем-нибудь другим, а другие делают то же самое, жертвуя на хорошие дела. В этом их основное отличие, вы согласны? Мы все теперь психологи и психиатры-любители и думаем, будто разбираемся в человеческих побуждениях. Но так ли это? Судить можно только по результатам: человек, использующий свое богатство на достойные дела, даже напоказ, лучше человека, использующего его только для хвастовства. Ваше представление о храме очень цинично, если вы позволите мне так выразиться, мистер Горфинкль. Но цинизм — это всего лишь разочаровавшийся идеализм. Мы, евреи, называем себя нацией священнослужителей, и, если бы до конца следовали своему идеалу, то все свое время проводили бы в храме — в учении и молитве. Так даже было когда-то. В гетто маленьких городков Польши и России были люди, которые занимались только этим, но кто-то ведь должен был работать, и обычно это были жены. Лично мне это не нравится. Это одна из причин, по которым я не одобряю монастыри — ни мужские, ни женские. Я не считаю, что лучший способ жить в мире — это избегать его. У нас практическая религия, в которой парносса — зарабатывание на жизнь — столь же важно, как молитва, и мир так же важен, как храм.

Если он говорит что-то, в чем вы можете выявить сходство с вашей позицией, укажите ему на это, даже если ради этого вам придется немного исказить его слова. Психологически это оправдано: он хочет бы как-то выкрутиться, и вы даете ему возможность сделать это достойно.