Александр Щелоков - Героиновые пули
Первый же выстрел попал в моджахеда, пытавшегося обойти Жетвина слева. Второй афганец видимо счел, что в этот день удача не на их стороне и быстро исчез за барханом. В это время к Жетвину подошла подмога — ещё три «спеца». Общими усилиями они доставили тяжеленного Лудилина к «вертушке».
Машины тут же взмыли и взяли курс на север.
Жетвин, едва оказавшись в вертолете, положил автомат на колени и свесил голову на грудь.
Солдатскую мудрость, учившую, что «лучше переесть, чем недоспать», он понимал буквально и умел устранять недосып в любом положении — сидя, стоя и на ходу. Смеясь, он говорил, что после трудных переделок в его организме будоражащий адреналин тут же преобразуется в успокаивающий «дремонтин».
В полусне, опупев от дикого рева двигателей, Жетвин так и не понял, что случилось.
Вертолет, в который попала переносная зенитная ракета «стингер», стремительно, как и летел, рухнул на камни невысокого кряжа.
Смерть не страшна: тот кто умер о ней ничего не знает. Не знал об этом и Жетвин. Не было для него ни пустого гулкого коридора, по которому душа рвалась бы к бессмертной жизни. Никто вокруг не пел многоголосую аллилуйю, не махал опахалами.
Не слышалось и голосов грешников, опущенных в жупел и принимающих муки. Только темнота и тишина.
Отсутствие в мире тебя и мира в тебе.
Муравей, раздавленный толстой ногой слона-судьбы — вот что такое смерть.
Очнулся Жетвин не понимая что происходит, не зная, где он и почему тут оказался.
Сознание вползало в него медленно, но он не спешил это показывать.
Умный, паленый огнем боец, ведет себя подобно жуку, который в минуту опасности замирает, притворяясь мертвым.
Сквозь дремотную отупелость обморока, Жетвин услышал чужую речь и не стал открывать глаза.
— Э-э-э, — гнусаво гундел совсем рядом с ним чей-то голос. — Рехтан! Рехтан!
Говорил афганец, но что именно означали его слова Жетвин догадался только через минуту, когда на него обрушился поток холодной воды.
Плеснули на него не из пиалы, не полили из бутылки или фляги, а ливанули сразу из сатала — афганского ведра.
И опять: «Рехтан, рехтан».
— Лей, лей, — перевел для себя Жетвин и не ошибся. Новый поток воды обрушился на него, заставив захлебнуться, закашляться.
— Зенда, — сказал довольный голос над головой, и Жетвин для себя легко перевел: «живой». Два слова на дари: «морда» — мертвый и «зенда» — живой он знал прекрасно.
Когда закашлялся, тут уж «морду» — мертвого не изобразишь. Мертвые не кашляют, не чихают, не дышат.
Пришлось открывать глаза.
И сразу рядом прозвучал голос, сносно говоривший по-русски:
— Вставай, вставай, пиздельник, уже належался…
Жетвин понял: его назвали бездельником, хотя в афганском произношении это прозвучало ещё более оскорбительно, чем в русском.
Высокий худой афганец со страшным шрамом во всю левую щеку и без левой руки (от неё осталась только культя, подрезанная значительно выше локтя) стоял рядом с ним, широко расставив ноги.
Потом Жетвина пытали. Ни для чего, просто для собственного удовольствия амера Мубарака, которым оказался тип без руки и со шрамом. Пытали с той же бессмысленностью, с какой ребятишки терзают мух, отрывая им одну ногу за другой и наблюдая, что будет дальше.
Ему не задавали вопросов: «Где сейчас ваш главнокомандующий товарищ Брежнев?» И он не мог, как Зоя Космодемьянская, гордо ответить: «Товарищ Сталин на своем боевом посту».
От него добивались не слов, а крика, дикого воя. Им надо было, чтобы этот неверный — кафер — заорал, забился в судорогах, надул, навалил в штаны, вот это было бы зрелищем, почище любого намайеша — театрального представления.
Старался сам безрукий. Скорее всего он вымещал на русском злость за свое уродство, хотя вполне возможно, что руку ему отхряпала собственная беспечность в обращении с боеприпасами. А вымещать зло на других этот басмач умел и должно быть очень любил.
Он взял в руку ножницы — секатор, которым садоводы обрезают сухие ветки плодовых деревьев, сел Жетвину на грудь, придавил коленом его левую руку и схватил острой пастью секатора мизинец у верхней фаланги. Сказал с довольной улыбкой:
— Хуб аст! Очень хорошо!
Громко хрустнула кость.
Жетвин даже не сразу понял, что произошло.
Боль оказалась не острой, пронизывающей тело от травмированного пальца до задницы. Она лишь тупо отозвалась в самом пальце. Точно так бывает, когда по руке случайно засадишь молотком, вместо того чтобы ударить по гвоздю.
И все же благословенны религиозные обряды! Благословенна джума — мусульманская священная пятница! Благословен час, когда Аллах предписал правоверным становиться коленями на молитвенный коврик — намаз-жай — и совершать обряд намаза!
Амер Мубарак был мусульманином крайне набожным. Едва с крыши кишлачной мечети муэдзин прокричал азан — призыв к молитве, однорукий палач тут же отложил секатор, огладил рукой правоверную бороду (а борода у магометанина признается правильной, если её берешь в руку, а из кулака наружу торчит клок волос), вздохнул с сожалением — столько у кафира лишних пальцев, а он успел откусить ему только самую маленькую косточку — вот незадача! Подумал так и ушел молиться.
Впрочем, утешало одно — помолившись, можно будет и дальше потешить душу.
Амер ушел. Сторожить Жетвина оставили парня лет двадцати. Лицо у него походило на блюдо для плова — такое же широкое, круглое, подернутое маслянистой пленкой. Подобная мордастость — вывеска склонности к обжорству и лени.
Разморившись на солнце, парень сидел в тени под стеной высокого забора и держал автомат между колен. Глаза его периодически закатывались, а губы помимо воли подрагивали, испуская легкое дремотное пофыркивание.
Жетвин лежал на спине, бессильно распластавшись. Мордастый не обращал на него никакого внимания: падаль, она никого не пугает. Даже ворон.
Секатор оказался почти рядом — однорукий оставил его на плоском сером камне.
В момент, когда толстые губы стражника мокро прохлюпали «пфу-пфу-пфу», Жетвин протянул руку и схватил секатор.
Следующее «пфу-пфу-пфу» стало для мордастого последним выдохом в жизни. Секатор перерубил ему шею до позвонков.
С автоматом в руке Жетвин мотнулся к полугрузовичку с крупными буквами на капоте «Тoyota».
Ключи зажигания здесь из замков не вынимали: зачем?
Мотор дико взревел, и машина, подпрыгивая на колдобинах афганской кишлачной дороги, понеслась с бешеной скоростью…
Благословенны обряды религии! Намаз требует полного сосредоточения и отрешения от суетных забот.
Бисмилляхи — р-рахмани — р-рахим! Именем Аллаха милостивого, милосердного…
На машину, лихо просквозившую мимо мечети сразу внимания не обратили.
Догнать и перехватить беглеца не удалось.
После всего, что он пережил, Жетвин перестал бояться чего бы то ни было. Он понял — жизнь — это затяжной прыжок без парашюта.
Конечно, если об этом думать, то становится жутко. Поэтому многие стараются отогнать от себя такую мысль, отвлечься от нее. Каждого из нас подобная перспектива пугает.
А вы бы прыгнули из самолета, заведомо зная, что купол над вами не распахнется? Скорее всего на такой прыжок может оказаться способным только псих.
В жизнь людей родители вталкивают принудительно, не испрашивая желания тех, кто обязан стать их потомками. Когда человек начинает понимать в чем дело, что произошло, он уже летит. Без основного и запасного парашюта. У одних от страха холодеют души. Они убеждают себя в наличии боженьки и того света, на котором продолжится их часто совершенно никчемная жизнь.
Вера в райское блаженство смиряет слабых с неизбежностью кончины. Но даже искренне верующие воспринимают смерть как трагедию. Стоит только посмотреть, как умеют надираться попы, которые встали между загробным миром и тутошней, земной жизнью.
Другие с тайного перепуга начинают жрать водку, обкуриваются наркотой, часто боясь признаться в собственном страхе даже самим себе. Будь все по-иному, пьянь заводилась бы только в низах общества. А она расположилась повсюду, на всех этажах жизни. Только подумать, сколько алкашей и наркоманов среди тех, кто именует себя интеллигенцией. Поэты, артисты, писатели, художники, все эти инженеры человеческих уш и душ умеют глушить по-черному.
Короче, для себя Жетвин сделал вывод, что жизнь начинается не после приземления; она длится только то время, пока продолжается полет к земле. Поскольку на это каждому отпущено разное время, надо не ожидать момента шлепка, а жить на лету.
Эта немудреная философия профессионального солдата, который встречал опасность на каждом шагу, воспитала в Жетвине пренебрежение к жизни чужой и своей.
Он быстро перестал верить в возможность всеобщего равенства и благоденствия, которые могли бы наступить при его жизни. Он прекрасно видел, что с каждым годом в армию приходит все больше молодежи с физическими недостатками, с моральным изломом душ. Государство отдавало оружие и называло «защитниками родины» молодых преступников, алкашей, наркоманов. И это становилось для него лучшим доказательством деградации системы, которой он вынужден был служить.
