Фридрих Незнанский - Я убийца
– Скажите, зачем я вам? Диссертацию писать? – почти в точку попал Игнатьев.
Гордеев вымученно хохотнул:
– А знаешь, я давно собирался, но все как-то дела, деньги… Чепуха всякая. Даже название придумал: «Лабиринты одиночества».
Игнатьев удивленно посмотрел на адвоката. Ему хотелось, чтобы на месте Гордеева оказался какой-нибудь зануда, тогда было бы легче, тогда он бы озлился, озлившись, замкнулся, все свелось к обычным формальностям, а там суд, и будь что будет. Откровенностей он не хотел.
– Одиночество, оно ведь разное бывает. Например, ОДИНОЧЕСТВО ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЯ. Или возрастное, в связи с переменой места жительства, утратой социально-культурных связей… Бог знает сколько… Но вот первое… Эйзенхауэр. Сколько человек передумал, прежде чем решиться на это в чертов день "Д". Высадка. Сотни тысяч людей на смерть. Советников кругом куча, но решение принимает все-таки один человек. А наш Николай? Ты меня слушаешь? Как он себя там на путях у станции Дно чувствовал. Россию отдать – не грязный носок скинуть… Я к тому, что мы с тобой, конечно, иного масштаба люди, но наши проблемы перед нами в полный рост ничем в наших же глазах не менее значимы… За что ты ларечника полоснул? Не за бутылку же… И опять нестыковочка. Молдаванин. Приехал на заработки. Лотяну Михай. Не вижу общего. Или тебе рыночная экономика не нравится? Ведь решение принять надо. Как?
– Хам он.
– Так просто?
– Просто. Знаете, надоело, что все, начиная от мелкого жэковского пупка и ларечника, до Государства Великого, тебя за гниду и быдло держат. Вот вы про модельные агентства говорили, про Кузнецкий мост… Я тоже раньше мечтал о собственном ателье, но ведь меня раскручивать надо. А чтобы раскрутиться в этом бизнесе, требуется либо задницу свою подставить, либо чужую до мозолей на языке лизать. Как же мне, – он кивнул на бумаги, – медалисту отважному, да чужой зад? Так что считайте – голодное детство, недостаток витаминов и все такое… И давайте не будем…
Гордееву вдруг самому стало муторно на душе. Поехать к Мишке-артисту, что ли? Пива надуться? Он почему-то вдруг вспомнил третий курс юрфака. Они тогда по пятницам прогуливали – банный день. Накануне скидывались, бросали жребий, кому водку брать, кому с утра очередь занимать в первый класс. На люкс не набиралось.
И выпало тогда буряту Леве Ермолаеву двойное счастье: и водку брать, и очередь занимать. Встал Лева в половине шестого утра и поперся к баням. Водка уже запасена была. Занял очередь. Мороз. Мужики тихие стоят, угрюмые. Вынул Лева маленькую, ткнул мужиков спереди и сзади в очереди, предложил. Капнули по чуть-чуть. Короче, когда Юрка, Борис и пара однокурсников к баням подъехали, весь переулок гудел, как развороченная медведем пасека. А Лева всем этим верховодил и, словно заправский грузин, тосты говорил.
Ладно. Зашли в баню, разделись. Обидно стало, что Лева уже того, а они еще ни в одном глазу. Сковырнули бескозырку. А бурят с криком: «Я поймаю первый пар!» – скрылся в парилке. Минут через пятнадцать, когда с одной было покончено, направились в парилку и они. Навстречу Лева пошатываясь. «Первый пар поймал». И хлобысь о мраморный пол. Поймал. Его за руки, за ноги и в бассейн. Насилу откачали, ибо сразу топором на дно пошел.
Гордеев очнулся.
– Ты сколько уже здесь? Дней десять?
– Я думал, вы считаете…
– Девять. Скоро должны вам баню устроить. Чего принести?
– Мыла хорошего. У меня от хозяйственного аллергия.
– Вот видишь, аллергия от мыла. Человек ты не такой.
– Не какой?
– Не убивал ты. Не мог.
– Ха.
– Вот тебе и ха… В штабе писарем держали. Может, ты крови боишься?
– А медаль?
– Ты думаешь, я в армии не служил? Писаря всегда первыми получали, ибо от писаря многое зависит. Офицер от писаря – в первую очередь. Это в боевых порядках, что сержант, что офицер, что рядовой – локоть к локтю. Там и отношения другие. А штаб – дело тонкое. Не всякому спецназовцу по зубам.
– А как же: «Оказал сопротивление имеющимся у него табельным оружием… был контужен… израсходовав боевой запас…»?
– Вот это вот, братец, и смущает меня…
– Ну вы даете… Сами же говорили, пять лет, пять лет…
– Ну не братве же водку покупал у ларечника? Не заливай. И потом, соседка говорит, что слышала в твоей комнате, как к тебе клиент за брюками приходил. Это же алиби, братец, несокрушимое.
– Знаете, у ментов прием такой есть: сидит он за столом, протокол на тебя строчит, вдруг повернулся неловко и ручку обронил. Она по столу покатилась да с твоей стороны на пол. Ты, как человек интеллигентный, нагибаешься поднять, а тебе пресс-папье по загривку – хрясь, и мордой на пол. Подписывай, что распивал, а то до утра здесь просидишь. А тебя девушка около метро ждет… Нет, адвокат, ты меня на этом не поймаешь. Ты и соседки моей в глаза не видел. Если бы видел, так не сказал. Другое придумал. Она ж глуха, как тетерев на токовище. Никакого алиби представить мне не может.
Гордеев задумался. Что-то здесь не так. Может, с психикой у парня не в порядке? Что же он сам себя топит-то? Неужели на весь белый свет в обиде? Народный мститель. Тогда еще интереснее.
Внутри Юры Гордеева заскреблось профессиональное. Досада. Ну никак этого парня понять не может. Какая тут защита? Впору за учебники и психоанализ снова садиться.
– Слушай, а может, ты евгеникой увлекаешься?
– Чем?
– Наука такая была. Вроде генетики наоборот. Приверженцы этого учения негров призывали стерилизовать, проституток и психов, а также людей со всякого рода недостатками. Только беда в том, кто и из каких критериев в определениях будет главным. Фашисты, между прочим, на вооружение сразу взяли.
– А я-то тут при чем?
– Так уж и ни при чем? Судья тебе не понравился? Молдаванин? А посадят, пенитенциарная система наверняка не по вкусу придется. Ларечник – хам. Следующий кто? Может, на меня бросишься? Чистильщик. Вроде бабушек, что бутылки собирают. Их санитарами жилых массивов еще называют. Скоро в Гринпис значки и униформу выдадут. Защита окружающей среды как-никак.
Игнатьев отрешенно смотрел в окно.
– Ладно. Дай закурить, что ли…
Игнатьев достал пачку, которую принес ему, некурящему, адвокат.
Закурил.
– Ты и в армии не начал? – спросил Гордеев.
– Зачем?
– Тоже верно. А я раньше курил. Был у меня такой период. Дом на главной улице. Самый большой. На чердаке голубятню построили. Школу прогуляешь, был такой период – учиться надоело до смерти, я себе каникулы устроил, – заберешься на чердак и с голубями разговариваешь. Восхищенные твоим подвигом девчонки свои завтраки на чердак таскают, а ты смотришь с высоты, у нас прямо под домом школа была, на школьный двор. Как там твои дураки-одноклассники друг за дружкой гоняются, девок тискают, нет-нет да затянешься бычком после взрослых.
Гордеев сознательно вспоминал свое детство. Очень хотелось вывести парня на откровенность. Пока все попытки наладить контакт обрывались, стоило только задеть за живое. Может быть, воспоминания детства помогут…
И в этот момент адвокат понял, что нащупал. Лицо Игоря как-то жалко дернулось, и на мгновение показалось, что он вот-вот заплачет.
Адвокат попал по больному.
Было раннее утро. Они сидели в лодке метров в тридцати от берега. Игорек рядом с мамой. Брат ближе к отцу. Из-за леса показалось солнце. Сразу на колокольне церкви вспыхнул купол.
Мама, дожидавшаяся солнца, достала из сумки книжку. Теперь можно было читать. Она не переносила рыбалку, но ездила со всеми вместе, справедливо полагая, что так для семьи будет лучше. Игорек тоже не очень жаловал рыбалку. Не понимал, как это можно часами ничего не делать и только смотреть. Он оживлялся тогда, когда начинался клев. Ему безразлично, что и как клевало. Клевал ерш – хорошо. Он клюет смело. Видно сразу. Под ногами у каждого стоял свой бидон. Туда складывали мелочь. Когда мелочи хватало, отец начинал ловить на живца. Ловля на живца больше всего претила Игорьку. Казалось несправедливостью, ведь ее, рыбу, уже один раз поймали и приговорили. Зачем же приговаривать второй раз? Ради более крупной? А брат ловил – и ничего. Правда, насаживал все-таки отец.
В тот день клев прекратился только в полдень. Отец был счастлив. Да все были счастливы. Он сходил в поселок, купил себе пива, а детям и жене лимонад. Напиток был теплый, но Игорь помнит его вкус и сейчас. Это самый чудесный лимонад «Крюшон», который он когда-либо пил.
Потом отец очень медленно собирался, и мать заметила это. Поняла. Предложила остаться до вечера. До последнего автобуса. Пусть дети побольше побудут на природе. На самом деле все делалось для того, чтобы он снова отплыл на прикормленное место и выловил еще с десяток окуней.
Это оказалось последнее лето, когда они были все вместе. Потом отец ушел к медсестре, у которой лечился в санатории. Вместе с ним ушел и брат. Так поделилась дружная семья. Из-за какой-то медсестры…
