Фридрих Незнанский - Я убийца
Руки Кассио раздвигают нежные сферы Дездемоны…
И фаллос, чуть прогибаясь от усилия, преодолевая сопротивление, медленно входит в анус!
– А какова ваша личная позиция в сложившейся производственной ситуации? – перевел дыхание Гордеев.
В зале вспыхнул свет.
Вадим Викторович с явным интересом и наслаждением разглядывал раскрасневшееся лицо адвоката:
– Моя позиция до крайности примитивна. Я хочу участвовать в эксплуатации результатов своего творческого труда. И в получении прибыли. Я не хочу, чтобы меня, как теперь модно выражаются, кинули. Это моя идея – ремейк «Отелло» в таком аспекте. Очень перспективно! Моя работа, за которую я не получил пока еще практически ничего.
– У Татьяны Федоровны, безусловно, есть ведомости на выдачу денег с вашей подписью?
– Должны быть. Она как-то выдавала зарплату.
– Вы точно видели, что в заголовке ведомости было написано, что это именно на выдачу зарплаты?
– Не помню. Она так много бумаг приносит на подпись. Потом, ей же надо списывать деньги. Все мы регулярно расписываемся в пустых ведомостях. На всякий пожарный случай. Вдруг нагрянут из прокуратуры или из Комитета с финансовой проверкой?
– Вы уверены, что там не было ведомостей на оплату приобретения всех авторских прав?
– Ведь нужен договор? А не ведомость, – растерялся Вадим Викторович. – Разве можно без договора?
– Можно все. Судя по замашкам вашего продюсера, можно ожидать всего, что угодно. И последний листочек договора вместе с новогодними поздравлениями подсунуть на подпись. Вы же не всегда читали все, что подписывали?
– Я доверял ей, как всякий порядочный человек!
На холеном лице Вадима Викторовича Локтева было изображено благородное негодование самого высокого качества.
Глава 12.
Эдик нашел сортир очень быстро. Еще бы не найти. В сортир пускали только вечером после окончания хозработ. Это было единственное место, где можно было в рабстве получить хоть какую-то информацию. Чумазые по-старинке пользовались газетами. С опозданием, но рабы имели информацию о событиях на Балканах, урожае и перипетиях в правительстве. Пока толстомясые дебатировали, вскарабкавшись на трибуны, настоящее человеческое мясо, униженное, оскорбленное недоверием и неверием соотечественников, перло под пули освобождать селения с трудно выговариваемыми названиями, с грязью по колено, с кровью, мешающейся с навозом, с голодными детьми и гордо-испуганными женщинами, с молчащими стариками и убогим бытом.
Именно здесь можно было найти обрывок статьи корреспондента от такого-то августа и узнать, что суть вовсе не в том, что гибнут солдаты, это так и должно быть при любом конфликте, суть в том, что гибнут ни в чем не повинные люди. Всякий раз после чтения у раба возникал вопрос: а в чем повинен он? Попадались статьи, где их жалели, где говорилось об обменах, но все это было так далеко, как жителям Уренгоя до ужина с легким вином и лобстером на закуску. Выжимали слезу только сугубо мирные сообщения: «1-е сентября, дети пошли в школу…»
Бывшие школьники не могли долго задерживаться в сортире, и потому статьи не всегда дочитывались.
Эдик схватился за проволоку поверх металлического забора и рванул что было сил. На удивление, проволока поддалась сразу. Он взялся за другой прут, но тут пришлось потрудиться. Эдик разорвал колючкой ладонь, вгорячах не заметил и рванул с удвоенной силой. Третью пришлось брать на излом.
Когда проход был расчищен, раб прислушался. Ничто во дворе не выдавало действий Николая, разве что он услышал, как тоненькой струйкой полилась вода из бака, а потом вдруг забулькала и зашипела на манер плюющегося человека.
Он не стал долго раздумывать. Перевалился через забор и плюхнулся в водосток. На востоке его назвали бы арык. Здесь – просто канава между владениями двух хозяев. Он пополз, стараясь производить как можно меньше шума. Дно канавы было усыпано осколками бутылок, ржавым железом и еще черт-те чем, что выбрасывают за забор местные, повторяя средневековых итальянцев в крупных европейских городах.
Он выбрался из поселка к подножию первой высотки и сгоряча сунулся было вверх, прополз метров тридцать и вдруг осознал, что находится на минном поле, затих и заскулил. Со стороны селения не раздавалось ни звука, и это успокаивало. Было бы хуже, начнись суматоха. Стараясь не шевелиться, Эдик застыл. Страшная мысль пронзила его – что, если он уже лежит на мине и взвел взрыватель и теперь, стоит ему подняться – бах! И Эдика нет. Так было у них в полку. Соседи взяли позиции, сели на бруствер сфотографироваться. Сфотографировались. Встали. В живых с осколочными ранениями остался один фотограф.
Напряженным звериным чутьем он угадал, что по канаве двигается Николай. Никто из рода человеческого, даже Тарзан, не уловил бы этих микроскопических изменений в воздухе, а он уловил. Эдик так же ясно, как днем, увидел товарища, ползущего по канаве, ощутил его боль, когда тот напоролся на проволоку. Она лежала на дне, метрах в двадцати от выхода к подошве высотки.
Николай тихонько свистнул.
– Я здесь… – сдавленно отозвался Эдик и рискнул слабо пошевелиться.
Он скорее угадал, чем услышал, как товарищ выматерился.
– Лежи и не двигайся, – донеслось до него еле слышно.
Потом все стихло.
Николай добрался до Эдика через целую вечность. Так тому показалось.
– Подождем месяца. В темноте тут сам черт не разберет, где они.
Им повезло. Облака разошлись. Николай напряженно всматривался в окружающее пространство. Отмечал про себя ориентиры.
– А знаешь, чего я сейчас больше всего хочу? – спросил он у Эдика.
– Автомат?
– Мороженого.
Помолчали. Эти первые минуты свободы, когда, казалось бы, рвануть со всех ног куда глаза глядят, бежать без оглядки. И пусть ветки бьют и рвут кожу лица, пусть спотыкаешься о корни и сталкиваешься со стволами. Пусть. Свобода! А они лежали рядом, уставившись на серп месяца, и улыбались.
– А я бы гречневой каши с селедочкой… – высказал сокровенное товарищ.
Ничего удивительного в том, что люди мечтают о жратве. Это самая главная защитная функция организма – насыщение. Солдаты очень любят сладкое. А еще – обыкновенное сливочное масло. Большинство конфликтов в «карантине» происходит именно из-за него. Еще солдаты не любят тех, кто, получая из дома посылки, хрустит карамелью, пока спит казарма. Только казарма вовсе не спит, а слышит.
– Почему с селедкой?
– Остренького хочется, – просто объяснил физиологию Эдик, объяснил, сам не зная о том, что на эту тему военными снабженцами написана куча диссертаций, как питать современного бойца.
– Будет тебе и кофе, и какава с чаем… Двинули, – скомандовал Николай. – Ползи тик в тик.
И они поползли. Бывший раб ориентировался по приметам, которые запомнил еще при установке мин. Он четко вспомнил тот день, когда приехал Газаев и вывел его из строя таких же, как он. Вручил ему три итальянские противопехотные мины в желтых пластиковых корпусах и приказал здесь же, во дворе, установить их. Газаев знал, что Николай дока в подрывном деле, хороший минер и хочет жить. Предупредил: если мину найдут с первого раза, Николай пожалеет. Хозяева и гости ушли со двора, дав рабу десять минут на установку. И он их установил.
Десять минут истекли. Газаев с гостями вернулся во двор. Запустили местных саперов. Так как мины были в пластиковых корпусах, никаких технических средств, кроме щупов, у них не было. Был опыт.
Арабы улыбались.
Они обошли весь двор по периметру, перевернули вверх дном все, что хоть как-то отдаленно могло служить прикрытием и маскировкой. Наконец один из саперов радостно извлек из корзины с куриным кормом желтый кругляш и показал его гостям. Гости согласно заулыбались. Внезапно один из арабов что-то крикнул на своем и все застыли. Мина была без взрывателя. Подстава – так называется это у саперов. Дурак сделал несколько шагов вперед, и его товарищ в другом конце двора взлетел метров на пять ближе к Аллаху…
Когда дым рассеялся, Газаев подошел к своему саперу и, глядя на его обрубок, сказал что-то на своем гортанном языке. Беднягу унесли. Газаев направился к Николаю, стоящему точно по центру двора.
– Хвалю. Ты будешь жить и будешь учить наших… Будешь лучше есть. Мы дадим тебе русскую женщину. Согласен? Сможешь потом вернуться к себе в Москву и перетрахать всех русских женщин за мои деньги.
Они смотрели друг на друга, и ни один не хотел отводить глаза, хотя Николай знал, чем кончается такое противостояние. Славянин должен был проиграть.
– Где третья? Я не хочу больше терять своих людей, – сказал Газаев, постукивая стеком по плечу раба.
– Я на ней стою, – спокойно ответил раб, – Двинешься – уйдем вместе.
Ни один мускул не дрогнул на лице Газаева. Он решал про себя, блефует ли русский. Русских он знал. Понял, что не блефует.
– Жить будешь, – сказал он, развернулся на каблуках и пошел прочь.
