Екатерина Лесина - Неизвестная сказка Андерсена
Предложение о перемирии? Так ведь войны нет.
– Дик, ты долго молчать собираешься? Я уже давно поняла, насколько сильно ты меня ненавидишь и все такое, но… но ты единственный, кто может мне помочь. Мне очень нужна твоя помощь, понимаешь? – прозвучало почти жалобно, вот только Стеклов совершенно точно знал: Элька и жалость – понятия несовместимые.
– Чего именно ты хочешь?
– Я хочу, чтобы ты нашел одного человека.
– Зачем?
– Он… он изобрел кое-что. Случайное открытие, но из тех, которые потенциально способны перевернуть мир. Или уйти в никуда, кто знает, – она подвинула тарелку с бутербродами. – Ешь давай, а я расскажу… Мы познакомились с полгода назад, он написал, просил совета о… ну кой-какие детали его проекта связаны с фармацевтикой, с возможностью получения водных вакцин.
– Чего?
– Того. Вода – это особая стихия… ну вот смотри, – она смяла бумажную салфетку, потом аккуратно распрямила. – Видишь линии? Бумага запомнила изменение пространственной структуры. Можно сложить пополам, можно вчетверо, можно сделать оригами. Так вот, вода тоже запоминает, не настолько плоско, но… как след на песке скорее. И вот он придумал, как сделать эти следы устойчивыми. И теперь представь, что чан измененной по методу Артюхина воды может запомнить форму молекулы пенициллина или окситоцина, или любого другого вещества. И более того, он будет сохранять эти образы форм, а попадая в организм, они будут лечить, но без самого лекарства.
– Сказка.
– Наука. – Салфетку Элька метким броском отправила в мусорное ведро. – Ну и там не все так просто, конечно, но сам потенциал… как экономический, так и научный. Я была в полном восторге. Я… я помогла ему кое с чем, последний год мы практически работали вместе, а теперь он пропал.
– Может, просто решил не делиться лаврами?
– Без меня у него не было бы никаких лавров. – Элька поникла. Интересно, что ее больше расстроило: обман или невозможность продолжить интересную работу? – Да и Ряхов утверждает, что у него Сема не появлялся.
– Ряхов? Ефим Ряхов? Ты знакома с ним?
– Не ори, знакома. Так ты поможешь?
– Помогу, – Стеклов вдруг понял, что былая ненависть к сестре исчезла. Конечно, вряд ли надолго, но все равно лучше, чем прежде.
Анечке было страшно. Она вообще очень легко пугалась и потом долго переживала, дрожала, мучилась ночными кошмарами и утренними мигренями, от которых не спасали ни новейшие обезболивающие, ни массаж, ни привезенная из турецкого вояжа лампа с набором ароматических масел. Впрочем, лампа была скорее данью моде, а лекарства от беды не существовало.
«…Кто-кто-кто это там прячется? А я вижу! Вот придет волчок, серый бочок, ухватит и в лес поволочет!»
Хриплый бабушкин смех, палец с белым, мертвым ногтем у самого носа и запах валерьянки. Первый ночной кошмар: Анечка бежит-бежит, а убежать не может. Несется сзади волк вприпрыжку, мотая головой, щелкая зубастой пастью, ухмыляясь.
Тогда она проснулась с криком и слезами. И в следующую ночь тоже. И потом. Родители ссорились, бабка жгла пучок черных собачьих волос, окуривая едким дымом, шептала, шепелявя, и гладила по голове.
Помогло. Больше волк не пришел да и вовсе будто бы забыл про Анечку. Во всяком случае, сама она в скором времени точно забыла и про волка, и про бег. И не вспоминала аж до Нового года.
Тогда ушел отец.
– Ты не можешь так с нами поступить! Ты не можешь! – мамин крик летал по дому, и стеклянные шары на елке подрагивали, и огоньки тоже, и сама елка мелко-мелко трясла зелеными лапами, осыпаясь иглицей. И Анечка, до того спокойно игравшая с куклой – бабушкиным подарком, – вдруг испугалась.
– Не сейчас! Ты нарочно, да? Нарочно, чтобы испортить?! А вот тебе! Убирайся!
Чемодан на полу, папины вещи из шкафа, рубашки и пиджаки, брюки и пушистый свитер, который Анечка выбирала вместе с мамой. Черная нитка – белая нитка, красная полоска посредине и вышитый гладью трилистник. Свитер падает на стол, прямо на красную горку селедки под шубой, и Анечка вскакивает, ей жаль свитер, она хватает за рукав…
– Брось! Немедленно брось! – мама отбирает, от неловкого движения со стола летит посуда, разбивается. – Видишь? Видишь, что ты наделала?!
Подзатыльник. Больно, но в то же время страшно: мама никогда не была такой. И не мама это – чужая женщина с красным, опухшим лицом и всклокоченными волосами.
– Отпусти! Отпусти меня! – визжит Анечка, пытаясь вырваться; колотит кулачонками по мягкому животу и требует: – Я к папе хочу! К папе!
– Дура! Да не нужна ты папе! Ушел он! К другой ушел!
Этой же ночью вернулся волк, он хохотал и скакал вокруг, норовя ухватить зубами за подол Анечкиного платья, выл, дышал гнилью и не отпускал.
Бабушки же, чтобы отогнать страшилище, не было. А маме было не до Анечкиных кошмаров, мама занималась разводом.
Постепенно, взрослея, Анечка научилась справляться с кошмарами сама. Она по-прежнему пугалась, и страх перерождался во снах, принимая самые разные образы. Волк сменился змеей, а та – серым человеком, который прятал под плащом нож. Был город без людей, были люди, что толпой напирали на Анечку, норовя растоптать, разорвать на клочья. Были пожары и наводнения…
Но никогда еще не было пустоты.
Это из-за того, что те прошлые страхи ни в какое сравнение не шли со страхом нынешним. Он был всеобъемлющ, он оглушал, он владел Анечкой, как она сама владела туфельками – теми самыми красными, купленными утром на распродаже…
Ей всегда очень хотелось купить щегольские красные туфельки.
Часы, до того дремавшие годами, вдруг вздрогнули, стрелки шелохнулись, и Анечке почудилось, что по квартире прокатилась беззвучная волна, словно выдохнул кто-то или, наоборот, вдохнул. Полночь на мобильнике, на будильнике, на старинном циферблате из позеленевшей меди, где стрелки поблескивают золотом.
– Я ничего плохого не сделала. – Сев в постели, Анечка накинула на плечи одеяло. Ее знобило, и мурашки на животе расшалились. – Он ведь уже мертвый был.
Часы молчали, где-то за окном взрывались петарды – глухо и совсем не радостно, на первом этаже скулила Лапочка, просясь на улицу, протяжно скрипел на ветру тополь.
Анечка вздохнула: теперь точно придется до утра не спать – стоит закрыть глаза, и она снова нырнет в чернильную пустоту кошмара.
– Не убивала я, – она встала, поморщилась – пол ледяной – и, придерживая одеяло руками, шагнула к часам. В старом зеркале отразилась бледная девушка в цветастой мантии, и Анечка привычно кивнула ей. С девушкой они знакомы давно, еще с Нового года, когда ушел папа.
Он так и не вернулся, хотя Анечка ждала и мама тоже ждала, они вместе сидели у окна и смотрели во двор. Анечка считала машины и людей, а мама курила, уже не таясь и не обещая шоколадку за секрет, и от этого тоже становилось страшно.
А потом случился развод.
Нет, сначала суд. Огромный зал, холодно, тетка в серой с рыжими искорками кофте греет руки под мышками, раскачивается, вздыхает, иногда, вздрагивая, нависает вдруг над коробом печатной машинки и выдает мелкую дробь. Из машинки выползает желтоватый лист с черными буковками. Анечка сидит далеко, и буквы не видны. А жаль, Анечка умная, она читает лучше всех в классе.
Кроме секретаря запомнились красноносый судья, пугающе строгий отец, который даже не подошел к Анечке, и незнакомая тетенька в нарядном синем костюме.
Она походила на фею, но мама сказала иначе. Злое слово. Нехорошее. Когда Анечка повторила потом, позже, мама сильно ругалась, но тогда…
Тогда Анечка не понимала, что произошло, зато, повзрослев, пришла к выводу, показавшемуся ей очень логичным: нельзя быть тем, от кого уходят. Нужно быть тем, к кому уходят.
Ведь оставаться одной страшно.
Папа вернулся, когда Анечке исполнилось пятнадцать. Он просто появился однажды худой, изможденный, с тремя гвоздиками, коробкой «Ассорти» и чемоданом.
Мама его приняла. Кажется, она была счастлива подобным исходом, хотя счастье ее казалось Анечке неправильным, уродливым и извращенным: мама не простила отца, более того, каждый день, каждый час она находила способ напомнить ему и о разводе, и о женщине, которую, уже не стесняясь, называла шлюхой, и о собственном великодушии. Отец вжимал голову в плечи, слушал.
А однажды признался Анечке, что все еще любит, но не маму, а ту, в бирюзовом костюме. Какая мерзость! Какая несправедливость! И еще одно подтверждение Анечкиной правоты.
Умерли родители в один день, похоронены были рядом, и памятник тетка поставила один на двоих, сказав:
– Хоть тут пусть помирятся.
Возражать тетке Анечка не стала, хотя догадывалась: нет, не помирятся. Они так и будут ненавидеть друг друга. Вечно.
Бескрайне. Кошмар бескрайности и пустоты, куда Анечка падала и падала, и летела, кувыркаясь, и дышала грязью… Очнулась, понимая, что ее вот-вот догонит тот, кто падает следом. Он безглаз, но все равно способен видеть, безлик, но знаком. Он мертв и хочет забрать Анечку с собой, в мертвоту.
