Екатерина Лесина - Неизвестная сказка Андерсена
Огге в один глоток кружку осушил, только острый кадык дернулся да по седому усу скатилась янтарная капля.
– А дальше что? – не выдержал юноша и, поняв намек, кинул монетку, а хозяйка тотчас новую кружку поставила. И сама поближе пересела, оперлась локтями на стол, подперла кулачками сдобные щеки и уставилась на Огге томным взором.
– Дальше-то известно, вытянула она на берег спасенного да от моря отреклась, чтоб, значит, с человеком остаться. Жила она с ним, как жена с мужем, только невенчана, потому как нету русалкам и прочим тварям ходу в храм божий. И все бы ладно было, когда б не решил богач сына своего женить. То ли стыдился русалки этой, то ли не верил, то ли не хотел, чтоб внуки недолюдью были, но подыскал невесту, чтоб и красавица, и роду знатного, и богата была. О свадьбе на всех площадях глашатаи кричали, всех соборов колокола звонили, во всех кабаках задарма наливали…
Подмигнул Огге вдовице, та зарделась по-девичьи, но с места не встала. Улька – женщина серьезная, выгодой своей не попустится.
Вдруг подумалось, что старый Огге не так и стар, что трактирщик из него справный вышел бы, а Ульке одной тяжко хозяйство вести да и жутковато, должно быть, без мужа.
– Как узнала дева морская про свадьбу, про обман, так и умерла на месте – не вынесло сердечко этакой несправедливости. Но если человечья душа после смерти на суд Божий попадает, то русалочья в море возвращается, вода к воде, вода воде и нашептала, рассказала про обиду. А там слух и до Хозяина Морского дошел. Тот же хоть и крепко на ослушницу гневался, а все любил – дочь ведь. Вот скажи, Ниссе, ты бы свою Анке простил, когда б такое случилось? Стал бы мести обидчику искать?
Верно, и простил бы – женское сердце, как масло, от тепла да ласки тает. И мстить бы обидчику мстил, хоть и не Хозяин Морской, и вовсе уже не жилец, быть может, но разве ж в этом дело?
– Поднялось море, ветер налетел, волну поднял, и такую, что смела она и скалы, и стены города, и пушки, и пушкарей, и солдат вместе с казармами. А там покатилась и по улицам города, затопила площади, ратушу, соборы с колокольнями и все, что только было. Три дня гуляла вода, а на четвертый море отступило, оставив за собою разоренный город, в котором ни человека живого, ни твари какой не осталось.
Тихо стало в трактире, побелела Улька, позеленел мальчишка, отодвинул в сторону полную кружку Огге, сам своею историей напуганный. И только слышалось по-за дверью не то шаги, не то голоса волн, эхо древнее, предупреждение.
– Вот так оно вышло, отомстил Хозяин Морской за дочь свою, а место с тех пор проклятым стало, хоть и отстроили город наново, да только знают теперь люди – как это море гневить.
Белый весь парень, только глаза светятся, что те угольки, и странное дело, старше он кажется. Прижал ладони к вискам, мотнул головою, пробормотал:
– Я помню… я слышал это… слышал когда-то! Не так все было, не так!
Еще один блаженный, а то и вовсе безумец. А что, похож. Лицо худое, костистое, бледное, кривится, плывет отражением на волнах. Длинные волосы и длинные руки, торчащие из рукавов старой куртки, узкие запястья и узкие ладони, на пальцах мозоли, но какие-то неубедительные.
Определенно, странный тип.
– Ты пойдешь к колдунье, – глухо заговорил незнакомец. – Пойдешь, и она тебе поможет. А взамен попросит… попросит…
По столу скользнула тень, и дремавший до этого кот вскочил, заворчал, выгибая спину. А парень дернулся, словно увидел нечто, что, должно быть, людям видеть и не положено.
– Н-нельзя говорить… но колдунья тебе поможет, – и тихо, непонятно добавил: – Не ходи к ней, Ниссе.
– Почему не ходить? – спросил мальчик и тайком ущипнул себя за руку – нет, не проснулся. А Тень снова ответила привычное:
– Смотри.
– Но кто этот человек? Мне кажется, я его знаю! Он на отца похож или… – внезапная догадка заставила мальчика замолчать, а потом засмеяться: какой забавный сон.
Какая забавная штука – время.
Элька обрюзгла и постарела. Сколько ей? А столько же, сколько и ему, – тридцать семь. Это же не много, это совсем ерунда, даже не почтенные пятьдесят, которые принято называть половиной, но между тем… да, именно на пятьдесят она и выглядела. Раздобревшая, раздавшаяся боками, обзаведшаяся тремя складками на животе и двумя подбородками, Элька теперь была похожа на мать. И даже короткая стильная стрижка – мама предпочитала химическую завивку и перманент – удивительным образом усиливала сходство. Да, эти брови, выщипанные в нитку, этот короткий нос-картошка среди подушек-щек и бусина-рот. Цвет помады и то одинаков – темно-красный, кровяной.
– Ну что? Не поцелуешь? Ну и фиг с тобой, – она натянула дубленку, цыкнула на проводника, осмелившегося было напомнить, что поезд скоро отправляется, велела: – Чемодан возьми. Кстати, привет.
– Привет.
Чемодан Стеклов взял, и стильную дорожную сумку коричневой кожи, и еще пакет, нестильный и даже вызывающе простой: красный, с рекламой «Колы».
Тяжело. И неуютно: зачем Эльке столько вещей? Ведь не собирается же она на самом деле…
– Я у тебя поживу, – сказала сестра, выпуская колечко дыма. Стильно, слишком стильно для себя нынешней. – Ты ж не против?
– Против.
– Дурак. – Она огляделась, скривилась, отчего брови-нити исчезли под мелированной челкой, и выдала: – Ну и дыра…
– Уезжай.
– Еще чего. Так просто, Дик, ты от меня не отделаешься. Ну, где машина? Надеюсь, ты догадался взять такси? Или, может, своей обзавелся?
Обзавелся, но предусмотрительно оставил старенький «Опель» на стоянке и теперь по-детски, мстительно радовался, что Эльке придется воспользоваться общественным транспортом. Как простой смертной.
Радость, правда, была недолгой: она махнула рукой, подзывая такси, и снова приказала – не понять, Ричарду ли, юркому ли водителю, выскочившему из раздолбанного авто:
– Сумки в багажник, пакет в салон. Дик, аккуратнее!
Ехали молча. Стеклов глядел вперед, старательно не замечая, что в зеркале над водителем отражается одутловатое, бело-рыбье лицо сестры. Ему было страшно от этого внезапного уродства, от мысли, что он, Ричард Иванович Стеклов, каким-либо образом может быть к нему причастен.
Он ведь ненавидел, а мысли порой материальны.
Она же делала вид, что не замечает ни его, ни себя нынешней. И в квартиру входила с видом хозяйки, которая по некоей надобности отлучалась и вот теперь вернулась.
– Ну и грязища, – палец оставил след на запыленном стекле. – Как ты здесь только живешь? Ладно, не отвечай, сама вижу. Ну и свинья же ты… без обид, но в самом деле.
Наклонившись, она двумя пальцами подняла старые ботинки, которые Стеклов все собирался выбросить, но всякий раз забывал, так и стояли в углу немым укором.
Ботинки Элька вышвырнула в коридор, куртку летнюю, тоже старую и измазанную краской – память о работах на Даниковой даче, – отправила в шкаф, а на освободившееся место водрузила дубленку.
– Комната, конечно, одна? А воняет-то чем? Ты хоть изредка проветриваешь? – и тон у нее мамкин, мягкий, ласковый, но в то же время железный. – И квартиру получше, конечно, ты найти не смог?
– Тебе надо, ты и ищи.
– Мне надо. Я найду. Только вот… я на тебя рассчитывала. – Она распахнула настежь окна и балконную дверь, пнула снежный горбик и, втянув морозный воздух, тихо сказала: – У меня проблемы. Большие.
– Сочувствую.
«…У нас проблемы, Элька. Нет, послушай, не бросай трубку! Пожалуйста! Ксюша заболела. Эля, это серьезно…
– Сочувствую».
А позже добавилось и «соболезную». И то и другое – лживо. И сейчас Стеклов врал, потому как не было в нем ни грамма сочувствия, хотя и радости ожидаемой Элькины проблемы не приносили.
– Дик, я знаю, что ты меня так и не простил, – она вихрем пронеслась по квартире, наводя порядок, делая это с обыкновенной легкостью, и Стеклову даже казалось, что от одного лишь знакомства с Элькой пыль исчезла, полы заблестели, кружки и тарелки строем отправились в мойку, а чуть позже – в сушилку. Запахло свежим кофе и копченой колбасой. – И знаю, что была тогда не права. Извини.
Вот так просто: одно извини и… и что? Расплакаться? Сухо ответить, что извинения приняты, и послушно забыть? Или пропустить мимо ушей, продолжая отыгрывать роль обиженного дитяти?
– В общем-то, если бы я знала тогда, насколько все серьезно… – Она рисовала майонезом по кускам батона, потом завершала рисунок колбасно-сырными аппликациями, веточками петрушки и укропа, черными глазками маслин. – Но ты прав, слова ничего не изменят. Поэтому оставим.
Предложение о перемирии? Так ведь войны нет.
– Дик, ты долго молчать собираешься? Я уже давно поняла, насколько сильно ты меня ненавидишь и все такое, но… но ты единственный, кто может мне помочь. Мне очень нужна твоя помощь, понимаешь? – прозвучало почти жалобно, вот только Стеклов совершенно точно знал: Элька и жалость – понятия несовместимые.
