Валерия Вербинина - Кольцо с тайной надписью
– Мама, – звонко, на весь подъезд заверещала она, – за этим уродом приехали менты, щас его заберут!
– Слава богу, давно пора, – ответил ворчливый голос матери, и дверь наверху затворилась.
Мы с капитаном молча переглянулись, и он снова постучал в дверь, которая внезапно распахнулась. На пороге возник небритый тип лет сорока пяти с сивой щетиной на щеках. Он был грузный, но не мелкорослый, а из-под сальной челки неопределенного цвета поблескивали необыкновенно умные глаза. Одет он был в потрепанный неопределенного цвета халат, драные тапочки и… и, пожалуй, все.
– Полиция, – сказал мой напарник. – Мы бы хотели побеседовать с вами по поводу Насти Караваевой. Можно войти?
Он сделал шаг вперед, но тип неожиданно выставил руку и величественным жестом преградил вход.
– Какие люди! Нет, так не годится, товарищ мент. Скажи пароль.
– Какой пароль? – насупился Ласточкин.
Поэт шмыгнул носом.
– Пароль – вроде как «Сезам, откройся», – нараспев продекламировал он. – Вот сейчас и проверим, знаешь ли ты его. Кто написал эти стихи:
В заливе дремлют корабли, —Едва трепещут вымпела.Далёко небеса ушли —И к ним морская даль ушла.
Ну? – Он победно прищурился и почесал брюхо под халатом.
Ласточкин кашлянул. Мне показалось, что он находится в замешательстве, и, очевидно, от поэта тоже не ускользнуло это обстоятельство. Он приосанился и скривил рот в глумливой ухмылке.
– Итак, господа, – не унимался он, – делайте ваши ставки! Кто же сочинил эти волнующие строки? Пушкин? Лермонтов? А может – чем черт не шутит – гражданин Некрасов?
Вообще-то я человек незлобный, но меня так и подмывало заковать этого самодовольного типа в наручники. Однако Ласточкин в который раз поразил меня. Он насупился еще сильнее и объявил:
– Эти стихи написал Афанасий Фет. Можно войти?
Рука поэта замерла, а нижняя челюсть, наоборот, пришла в движение согласно законам земного тяготения, то есть строго вниз.
– Во дела! – объявил он, когда обрел дар речи. – Впервые, чтоб мне провалиться, встречаю подкованного в поэзии мента! Ну, твою мать! – Он радостно покрутил головой, оскалив зубы.
– Все имеют право читать книги, представьте, – сухо заметил Ласточкин. – Можно войти?
– Конечно, конечно, проходите! И вы тоже, дорогуша!
За порогом примерно на два шага простиралась до невозможности захламленная прихожая, которая вела в комнату, являвшуюся одновременно библиотекой, гостиной и свалкой всяких бумажек, которые валялись повсюду, даже под диваном. У окна располагался большой стол, на котором как попало были сложены книги, тетради, листки, а также притулилась большая пепельница, полная окурков, источавших жуткое амбре.
– Вы Владимир Берестов? – на всякий случай уточнил Ласточкин.
– Си, синьор, – отозвался обладатель халата, – а вас как величать?
– Капитан Ласточкин, Павел Иванович.
– Ага, ага… А это ваша подруга жизни? – Он кивнул на меня, освобождая стул от наваленных на нем книжек.
– Нет, – сухо ответил Ласточкин, – это моя напарница.
– Да ну? Садитесь. – Поэт плюхнулся в раздолбанное кресло, придвинутое к столу. Я обвела взглядом стены. Полки, полки, полки. Книги, книги, книги. Стихи, классика, издания на самых разнообразных языках. Поневоле я начала проникаться к грузному типу уважением. Заметив мой взгляд, он произнес:
Меня сжимал, как змей, диван,Пытливый гость – я знал,Что комнат бархатный туманМне душу отравлял.
Он снова почесал пузо и довольно гыгыкнул:
– Хорошо писал Брюсов, вы не находите?
– Блок, – тихо поправил Ласточкин.
Улыбка сползла с лица поэта.
– Сдаюсь, – промолвил он. – Так о чем будем говорить, а?
– Об Анастасии Александровне Караваевой. Вы знаете, что ее убили?
– Правда? – встрепенулся Берестов. – Как? Когда?
– Зарезали в собственной квартире в это воскресенье.
– Фу, – с отвращением произнес Берестов. – Как гадко. Зарезали! – Он передернул плечами. – Значит, доигралась девочка. Нет, об этом я говорить не желаю, предупреждаю сразу же.
– Вы не знаете, кто ее убил? – напрямик спросил Ласточкин.
– Не знаю и знать не хочу, – коротко ответил поэт.
– Или кто хотя бы мог убить?
– Кто? – Берестов пожал плечами. – Да кто угодно. У кого хватило бы на это духу, разумеется. Лично я ее не убивал.
– У вас случайно есть алиби на утро воскресенья? – небрежно осведомился Ласточкин.
Берестов наморщил лоб.
– Воскресенье… ах да! Я провел его наедине с Рембо.
– Переводили? – задал Ласточкин следующий вопрос, и глаза его блеснули.
– Ага, – вздохнул поэт. – Но, хотя Артюр – отличный парень, алиби мое он подтвердить не сможет. – Он чихнул. – Вы когда-нибудь читали его? Хотя бы в переводе?
– Я не люблю переводной поэзии, – признался Ласточкин. – Скажите…
– Я тоже, – перебил его поэт. – Стихи, переложенные на другой язык, – всегда жуткая дрянь, а если и встречается что приличное, то всегда оказывается, что это гнусная отсебятина, не имеющая ничего общего с оригинальным текстом. Возьмите переводы Эренбурга из Вийона, например. Читали их? Хотя бы в серии БВЛ, к примеру?
– Я согласен, что это сложный вопрос, – вывернулся Ласточкин. – Скажите, а какие у вас были отношения с убитой?
– В подробностях или без? – подозрительно осведомился Берестов.
– Можно и без.
Берестов пожал плечами.
– Обыкновенные отношения мужчины и женщины.
– Вы ее любили?
Поэт задумался.
– Не знаю, – сказал он наконец. – Но она мне нравилась. Очень.
– Честно говоря, – Ласточкин немного помедлил, – мне трудно представить вас вместе.
– Почему? – довольно сухо спросил Берестов. – Потому, что она годилась мне в дочери? Это не ее вина. И не моя тоже.
Грустный вечер и светлое небо,В кольце тумана блестящий шар.Темные воды – двойное небо…И был я молод – и стал я стар.
Андрей Белый, – пояснил он, заметив мой недоуменный взгляд.
– Вы бы еще сказали «Саша Черный», – съязвил Паша. – Это «Белые башни» Владислава Ходасевича.
– Черт, – потрясенно промолвил поэт. – Неужели вы его тоже читали? Вот это да!
– Давайте все-таки вернемся к теме нашего разговора, – мягко предложил Ласточкин. – Что связывало вас с Настей?
– Мне кажется, я уже ответил на этот вопрос, – раздраженно сказал поэт, со скрипом качнувшись в кресле.
– Извините, если я вмешиваюсь не в свое дело, – продолжал Ласточкин, косясь на разбросанные повсюду книги, – но, по-моему, у вас с ней были абсолютно разные интересы. Вы понимаете меня?
Берестов снова пожал плечами.
Мы дышим легче и свободнейНе там, где есть сосновый лес,Но древним мраком преисподнейИль горним воздухом небес, —
процитировал он. – Снова Ходасевич, кстати. Третья строка не очень, «дышать мраком», но в стихах… Поэзия всегда права – если это поэзия, конечно. – Он вздохнул. – Думаю, вы уже знаете, что Настя была далеко не скромницей.
– Думаете, ее из-за этого убили?
Берестов улыбнулся:
Я сам свою жизнь сотворю,И сам свою жизнь погублю.Я буду смотреть на ЗарюЛишь с теми, кого полюблю.
Он прищурился.
– Знаете, в чем разница между Блоком и Есениным? Блок – великий поэт, а Есенин – легендарный. Половину стихов Есенина надо переводить с народного на русский. Диалектизмы! А синтаксис! – Берестов содрогнулся. – Зато: кто спал с Айседорой Дункан? Кто повесился? Биография! Это все знают, все! А Блок не разменивался на такую чепуху, как жизнь. Всю свою жизнь он перелил в стихи, и поэтому он велик.
– Видите ли, – примирительно промолвил Ласточкин, – мы в полиции как-то не склонны считать, что жизнь – это чепуха.
– Ой, – сказал Берестов, страдальчески скривившись. – Только не надо заливать мне, что вы всерьез озабочены тем, кто мог убить Настю Караваеву. Признайтесь, дорогой полицай, что вам на это совершенно наплевать. Я же знаю вас, ментов. Для вас одной больше, одной меньше – никакой разницы. А между прочим, она была образованная, неглупая и очень славная девушка.
– Расскажите мне о ней, – попросил Ласточкин. – Что вообще за человек она была?
– А вы еще не допрашивали ее знакомых? – спросил Берестов, картинно зевнув.
– Мы пока беседовали только с Инной Петровной, – дипломатично ответил мой напарник.
Поэт сразу же прекратил зевать.
– Да ну! Что, старая шлюха все еще корчит из себя гранд-даму?
– Почему вы ее так называете? – не утерпела я.
Берестов повернулся ко мне.
– А вы что, не знаете? Она же держала в свое время бордель, и при советской власти ее как раз арестовали за его организацию. Ну и кто она после этого, спрашивается?
Ласточкин едва не поперхнулся. Я прикусила язык. Так вот откуда это убранство квартиры Василевской, инстинктивно смутившее меня, – все эти зеркала и пыльные бархатные гардины, сквозь которые не проникал солнечный свет. А ларчик-то открывался – проще простого.
