Аркадий Адамов - Стая
Но по его следам уже шли, его искали умело и настойчиво.
Наконец он был пойман. Снова суд. Все его преступления были раскрыты, все доказано. Перед Лузгиным маячила «вышка», расстрел. Но... суд решил попробовать в последний раз. И вынес приговор: пятнадцать лет, а если дело пойдет на лад, то получится и меньше. Тогда впереди у этого человека останется еще полжизни, которую он сможет прожить по-людски, как все. Так и объяснил ему молодой, горячий, чем-то на секунду даже тронувший его судья.
В колонии его встретили совсем другие люди и другие порядки. Атаманы притихли, и многие из них шли на работу; творить суд и расправу никто не осмеливался; верх брал «актив». На нарушителей режима, любителей «старины» нашлась управа, тон теперь задавали «работяги».
Гусиная Лапа долго присматривался к новым порядкам, а потом совершил побег. Его поймали. Он опять надолго притих. И снова сорвался. В отчаянной драке ранил кого-то из «актива». Суд, и новое наказание. Потом перевели в другую колонию, уже со строгим режимом. Но и там он долго не выходил на работу, а однажды в припадке ярости стал грызть вены. В этой колонии Лузгин задержался надолго. А потом — снова побег, тот самый...
И вот сибирским экспрессом тайком от всех Гусиная Лапа добрался до знакомого подмосковного городишка.
План был хитрый. И все, казалось, благоприятствовало беглецу. Экспресс приходил в Москву на рассвете, последняя остановка перед ней была еще ночью. Петр там и сошел, сошел не «пустой»: он давно уже приглядел в вагоне два самых «богатых» чемодана. Владельцы их, как и все остальные пассажиры, в это время еще спали.
У выхода из вагона, на перроне, дежурила другая проводница, не та, которая видела, с каким багажом сел он три дня назад в поезд.
И еще пофартило Петру. Не успел отойти поезд и исчезнуть в ночи красненький фонарик последнего вагона, как к перрону подали электричку. Через час Петр с чемоданами был уже на месте. А уж куда идти дальше, где скрыться и кого потом отыскать, это он знал. Тайное, надежное место он присмотрел давно, еще когда метался по городу в.поисках работы. Вот только уцелела ли та нора за столько лет?
Он брел по ночным улочкам, прижимаясь к заборам, сторонясь фонарей, и все думал: «Цела ли?»
Оказалась цела...
Но это было еще не все.
Теперь следовало отыскать Ваську Длинного, именно его. Длинный не проходил ни по одному из дел, за которые судили когда-то Гусиную Лапу, выходит, об их знакомстве уголовный розыск не догадывается. Но искать Длинного надо было тихо, не торопясь, ничем себя не обнаруживая. В чемоданах и еда была, и деньги, и вещи. Ну, с вещами, конечно, надо было обождать, понимал, что ищут его уже всюду, в такой момент опасно продавать краденое.
Гусиная Лапа залег в своей норе, притаился, как обложенный со всех сторон зверь. Пока что отъедался, отсыпался, раздумывал, строил новые планы. Знал, что ищут его, и вот соображал, не наследил ли. И еще тревожился насчет Длинного, не погорел ли за эти годы, если «сидит», то за кого тогда зацепиться?
Но и тут продолжало везти Гусиной Лапе.
Как-то вечером он, наконец, решился и осторожно, глухими темными переулками прокрался к дому, где жил Длинный, неслышно открыл калитку и спрятался в снегу за кустами, недалеко от крыльца. Долго ждал, терпели^ во. Сырой холод пробрался, казалось, до костей. А он все ждал, лежал не шелохнувшись, стуча зубами.
И дождался... Сначала прошла какая-то женщина, за ней другая, старенькая, потом пробежал паренек с сумкой. И уже совсем поздно, когда в окнах дома погас свет, появился Длинный...
Наутро Петр проснулся с тяжелой головой, мучила изжога. Много они с Длинным выпили. И все обмозговали.
С того дня в норе у Гусиной Лапы стали появляться людишки. Не много, нет. Не всякого допускал он к себе. Но появлялись... Стал исчезать по вечерам и Гусиная Лапа. Осмелев, как-то поехал с Длинным в Москву, два часа каких-нибудь электричкой. Потом уже ездил не раз.
В одну из таких поездок он свел знакомство с парнем по имени Колька, уже потом у того появилась кличка — Розовый. Совсем еще малец был этот Розовый, недавно только паспорт получил. Но шустрый оказался, с пониманием, лихой, в общем.
Вот тогда-то, после знакомства с Розовым и двумя-тремя его приятелями, и пришла в голову Гусиной Лапе счастливая мысль.
Упорно, терпеливо, хитро натаскивал он этих мальцов, учил, запугивал, разжигал жадность, злость. Рассказывал о вольной жизни, об отчаянных делах, с чувством пел то слезливые, надрывные, то лихие воровские песни, поил водкой, угощал, безжалостно высмеивал их нерешительность, издевался над колебаниями и опасениями.
И добился своего, сбил волчат в стаю, злобную, дерзкую, готовую на все. Только мигни им, только науськай— кому хочешь перегрызут горло.
Однажды он вывел их впервые на «дело», плевое, конечно, но все-таки дело. Сам наблюдал со стороны, не вмешивался. Переборщили его «жорики», грубовато сработали, с кровью. Но это тоже хорошо, тоже полезно.
А дело было такое. Высмотрели пьяненького, завлекли в темное, пустынное место и там уж без всякого — повалили, заткнули рот, раздели догола, избили в кровь и оставили замерзать на снегу без памяти.
Ох, и напоил же он их в тот раз и расхвалил до небес. Невесть что о себе, кажись, подумали, будто уж и заправскими блатниками стали. Пусть! Отчаянней будут. Он только подливал масла в огонь, восхищался и между делом учил, чтобы в другой раз почище работали.
В другой раз действительно было почище. Затем Розовый увел чей-то мотоцикл. Чуть не от своего дома увел! Ну, вкатил ему за это Гусиная Лапа, «дал ума». А потом напоил, подкинул деньжат. Мотоцикл сразу же переправили к Длинному, тот где надо перебил номера и «спустил». Короче, пошли дела, «жорики» старались. Гусиная Лапа, само собой, в долгу не оставался.
Однажды Розовый привел его к ларьку около вокзала. И с того дня появилась у него зазноба, появилась любовь. Правда, все время чувствовал Гусиная Лапа, не до конца еще своя Галка, опасался особенно ей рассказывать о делах, но уверен был — в конце концов станет какой надо, это девка такая. Ишь, как загорались глазенки, когда дарил он ей кое-что из вещичек. И он исподволь, тихонько приручал ее. Большой мастер он был на это дело. А тут старался особо — уж больно хороша была Галка. Хоть Длинный косился и настраивал против нее, как мог.
И еще Длинный подбивал его на какое-нибудь большое дело. Но он до поры отмалчивался. Осторожно вел себя Гусиная Лапа, понимал, если погорит, то все припомнят ему — и побег, и солдатика того, и даже кражу в поезде не забудут, уж не говоря о последних делах. Да и побега с солдатиком хватит — верная «вышка». Всего этого Длинному не понять, да и не знает он про того солдатика. И не узнает. Умел держать язык за зубами Гусиная Лапа, никакая пьянка не могла заставить его проговориться. Вот потому и отмалчивался он, когда подбивал его Длинный на большое дело, отмалчивался и выжидал.
Иной раз ночью выползал он из своей берлоги и бродил, бродил без цели по темным, глухим улочкам, хоронясь от редких прохожих. Дышал, подставлял лицо морозному ветру, слушал хруст снега под ногами, косился на звезды.
И в такие вот ночи приходил ему порой на ум странный вопрос: почему это его занесло сюда, вот именно сюда? Место знакомое? Да мало ли таких знакомых мест у него? Еще познакомее найдется. Москва близко? Так чем она лучше других городов? Только опаснее, куда опаснее! Один МУР чего стоит, чтоб ему провалиться! Другие из-за этого Москву за сто верст обходят. Тогда почему же? Мать тут с братаном? Так он и не видел их вовсе за все эти месяцы, что здесь. И не увидит. Шалишь! Уж там-то его, беглого, давно ждут.
А все ж таки жива она, мать-то? Где-то в глубине души копошился, оказывается, этот вопрос, ныл, как больной зуб. Не все время, понятно, а вот так, ночами, когда выползал Гусиная Лапа из своей норы, дышал и поглядывал на густо-черное, в ярких звездах небо. И мир в такую ночь казался необъятно большим, а сам ты — песчинка на ветру, носит ее по всей земле. И подступала тоска, аж выть хотелось...
В одну из таких ночей прокрался он к материнскому дому, неслышно подполз к освещенному, затянутому шторой окну, прижался к нему, старался разглядеть, кто там ходит в комнате, чья тень. Но не разобрал. Долго стоял, продрог, но ушел, только когда погас свет. И еще как-то раз ноги сами привели его к этому дому. И опять ушел ни с чем, ничего не узнав. По дороге вдруг представилось: померла мать...
А на следующий день пил с Длинным в мертвую, и в какую-то минуту неожиданно признался ему, что есть одна мысль, можно такое дело провернуть, что небу жарко станет. А там была не была, хоть «вышка»...
Однажды он назначил встречу Розовому и под вечер приехал в Москву. Валил снег, крупно, густо, без ветра, и в какие-то мгновения, когда вдруг смолкал уличный гул, слышно было, как в морозном воздухе шелестели снежинки. Все кругом было белым-бело.
