Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все
Но и тут повезло. Мне Лихачев — в ножки бы ему упал, по гроб жизни не забуду! — вдруг роль монаха православного предложил. Вот молодец-то, а?.. Прикинь, Дим, во мне, протокольной роже, — монаха увидел! Ну, глаз-алмаз! Ох, я и мандражил перед той ролью… В Оптину Пустынь в паломничество ездил, у самого митрополита благословение просил! Сценарий сразу заучил… И пока снимали — а снимали долго, шесть месяцев — я не то, что прям как монах жил, но как очень верующий. Из книжек одно только Евангелие читал и Молитвослов. На премьерах да на тусовках в то время не бывал, и даже в рестораны не ходил, все посты держал и причащался дважды в месяц. Потому, наверное, Господь мне помог и тот монах у меня получился…
А потом — опять не иначе мои молитвы роль сыграли! — возник режиссер Чуйко и предложил мне сыграть… ну, ты помнишь, кого… Да, правильно, Базарова. В своем восьмисерийнике. И без проб меня взял, тут же утвердил — чудо, правда? Да и не только чудо, что Базаров, что главная роль, а еще в том, с кем мне играть довелось. Не каждому так повезет, да еще на одном фильме — и Басилашвили, и Ахеджакова, и Ильин… Великие старики! Да и Волочковская, чего уж там говорить, хоть и стерва порядочная, проститутка, а актриса милостью Божьей…
Поэтому теперь я не то чтобы считаю, что передышку заслужил, — просто я благодаря монаху Даниилу и Базарову как бы от прошлых ролей своих отошел, очистился. Теперь снова можно в «стрелялке» сыграть. Тем более есть тут что играть. Характер ведь интересный у меня получается, правда? И я в него, по-моему, проник (голос на мгновение становится тревожным). Как ты думаешь?
Говоришь, я тебе только про одни свои белые полосы рассказываю, а о темных — ни-ни? Как не было их? Были, да еще какие! Просто зачем черноту вспоминать. Чернота — она и есть чернота… Все у меня в жизни было…
Начнем с того, где я родился. И когда. Про город Каменец-на-Урале слышал? Вот именно, никто его не знает, потому что ничего там интересного нет. Один металлургический завод и три оборонных. И никакого даже памятника приличного нет — кроме дяди лысого в кепке. У нас знаешь какая традиция была? Куда молодожены в день свадьбы ездили? Покататься же надо, все ж куда-то ездят… Вот и ездили к дорожному столбу, откуда город начинается. Ну знаешь, на трассе, по дороге на Е-бург, стоит такой гаишный знак, черное на белом: «КАМЕНЕЦ». Ему свадьбы и поклонялись. Приедут, выпьют шампанского и водчонки из пластиковых стаканчиков, бутылки о железные столбы, которые знак держат, побьют — это уж обязательно, бутылки о столбы бить — и в ресторан. Я еще мальцом был, меня на чью-то свадьбу родители взяли, и я тогда твердо решил: не женюсь никогда. А если уж, в крайнем случае, женюсь, то не здесь, не в Каменце, без битья бутылок… И, как видишь, слово свое держу: женат был дважды, а в Каменец бутылки бить не ездил… (Смеется.)
Короче, мне опять же со временем повезло. В кавычках, конечно. Я ведь единственный из всего выпуска в Москву поступать поехал. Еще трое — в Е-кат, а один — в Оренбург. А я к тому же в артисты пойти решил. Надо мной — за глаза, конечно, — смеялись. Пальцем у виска крутили за спиной: дескать, малохольный.
Ну в открытую-то никто ничего говорил — боялись. У нас на Урале народ простой: чуть что не так — сразу в глаз. А я уже тогда крепким был. Засветил бы так, мало б не показалось. Кому угодно, кроме женщин. Директриса наша выступила, да еще на выпускном, когда диплом мне вручала, сказала: «Ты, Кузовков, всегда был клоуном, поэтому тебе в артисты прямая дорога». Выдра стриженая… Да простил я ее!
Кузовков — моя родовая фамилия. Настоящая. Николай Кузовков. Но я сразу понял, что с такой фамилией артиста, да с моей фактурой, не бывает. И взял себе псевдоним. Никола Кряжин — другое дело.
В общем, я так думаю: то, что я все-таки в Москву тогда поперся да поступил, — меня спасло. Я ведь год назад на родине-то был, когда маманю свою в Белокаменную перетаскивал. И с парнями поговорил. Из нашего выпуска, девяносто третьего года, едва половина в живых осталась. Двое по пьянке умерли, один — от наркотиков, двое — в автокатастрофе погибли, один при пожаре угорел… Ну, последние трое тоже, наверное, по пьянке… Еще один повесился, двое — от несчастного случая на производстве откинулись. А шестеро — сидят. Кто по хулиганке, а кто и за убийство.
Получается, спасли меня Москва златоглавая да еще раньше, в детстве, двое людей. Была у нас, во-первых, в Каменце секция по боксу. И вел ее Осипов — Валерий Валерьянович, чемпион СССР. Не слыхал? Он у нас, пацанов, в большом авторитете был. И то, что я сызмальства клея не нюхал, алкоголя не пил — за то ему спасибо. В секции ведь как было заведено: кого застукали с сигаретой или бутылкой или, там, хотя бы с запашком табака или вина (или хотя бы даже родители пожаловались), то — пожалте бриться! — надевай перчатки и на ринг. А против тебя сам Валерий Валерьяныч выходит. И давай тебя мутузить… Главное, не больно он бил, а как-то обидно. Будто издевался. Все вокруг глядят — и ржут над тобой… Я один раз, в седьмом классе, с пацанами портвешка с «примой» принял — им ничего, а меня поймали. Одного раунда с Осиповым мне надо-олго хватило…
А второй человек был — тоже чудак, или скорее по-шукшински — чудик. Иван Степаныч Аверин у нас детский театр при Дворце культуры организовал. «Глобус» назывался. Каково? Вот замах, а? Именем шекспировского театра школьную самодеятельность назвать!
И ставил он в основном, между прочим, пьесы Шекспира. Поэтому моя самая первая в жизни роль — в «Ромео и Джульетте». Я — двенадцать лет мне было — Меркуцио играл. Представляешь? Ну, сначала-то я третьим стражником был, а потом случай: Меркуцио наш (как раз тот, что потом при пожаре угорел) руку сломал. И тут выяснилось, что я все его реплики знаю. И фехтовать у меня получилось — сказалась боксерская школа. Осипов меня и ввел на Меркуцио. А что оставалось? До премьеры — неделя.
Вот тогда я как раз лицедейством и заболел. Конечно, перед спектаклем трясло, у меня даже чуть медвежья болезнь не случилась, но когда вышел из-за кулис — песня! Совсем не чувствовал себя на сцене неловко или там скованно. Наоборот, я как в эйфории был. Просто летал! Не играл — жил! И почти сразу заметил, с четвертой-пятой реплики: а в зале-то меня слушают. Так, как меня, ни Ромео не слушают, ни Джульетту, ни даже кормилицу-хохмачку, а как я реплику подаю, прям тишина наступает… Я как будто зал, это стоглавое чудовище с тысячью глаз, с ладони кормлю… Собой — кормлю, ты меня понимаешь?
Короче, про себя, и про актерство, и про успех я сразу все понял. С первого раза. И как хлопали мне. Думаешь, двенадцатилетний мальчишка не заметил? Все я заметил! Больше, дольше и громче хлопали, чем тем, кто заглавные роли исполнил. И даже кто-то из взрослых «браво!» мне кричал. Причем не мои родители — их на премьере не было. Отца вообще не было, он уж третий год как в Тюменскую область, типа, на заработки уехал (а потом там другую семью завел), а маманя как раз в день премьеры напилась, да так, что до ДК даже дойти не смогла…
Вот, а ты спрашиваешь, где черные полосы? А они у меня туточки, рядом. За белыми не просто следом идут, а с ними перемешаны. С одной стороны — радость божественная, неземная, когда весь зал тебе аплодирует, а с другой — обида ужасная, потому что ищешь, ищешь глазами, где там в зале моя маманя радуется? А ее-то и нет…
А на будущий год я уже «Гамлета» играл. Можешь себе представить, тринадцатилетний парень! Мало что понимал, но что Аверин мне сумел объяснить, то и играл.
Как я во ВГИК поступил — отдельная песня. Во-первых, опять повезло. Говорят, в тот год, в девяносто третий, блатные туда не особо перли. Решили, что кино в России капец, накрылось оно окончательно и навсегда медным тазом. А раз так — значит, какой смысл своих отпрысков в заведомо бесперспективную отрасль посылать. Но все равно конкурс был сумасшедший. А какая разница, сколько конкретно: сто или двести человек на место? Все равно много! И я, как поступил, — ох, какой же я тогда был счастливый! Вторая моя, после премьеры «Ромео и Джульетты», радость…
Так вот, поступив, я списки-то внимательно посмотрел. Глядь, а там половина фамилий знакомая. Дети кинематографистов и других работников литературы и искусства. А потом, когда учиться стали, понял, что на самом деле не половина, гораздо больше. Просто я такой темный был, что вторую половину тогда еще по фамилиям не знал. Каким чудом меня приняли — ума не приложу. Наверное, мастера нашего еще на первом туре сразил, когда захотел монолог короля Лира читать — до меня, по-моему, среди абитуриентов таких сумасшедших не было. И ведь прочитал! И комиссия — вся! — не шушукалась, бумажками не шелестела, а слушала меня, слушала внимательно…
Но когда эйфория улеглась, надо было как-то учиться, и жить, и выживать в Москве. Мать-то моя мне ни копейки не высылала, ей бы самой в Каменце было ноги не протянуть. Вот тогда я точно думал: наступила ж…а. Я ведь, бывало, по неделям нормально не ел — в сессию особенно, когда нет времени на подработки. Грыз сухари черные и кипяченую воду пил. И все. Ну, еще иногда моршанскую «приму» смолил, когда совсем подсасывало… В итоге, пока на третьем курсе свою первую роль в сериале не получил, я в столице буквально нигде не был. В метро ни разу не ездил. До Красной площади только один раз дошел пешком. А вот мне в одном из самых первых российских сериалов роль дали — ту самую, где анекдот про зебру. Кстати, в сценарии его не было, я сам придумал рассказать, и эпизод остался, а теперь только его многие и помнят. Тогда мне мой гонорар — сто «гринов» за съемочный день — казался фантастическим, огромным. Я себя олигархом настоящим ощущал!
