Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
– А каково было самое последнее изменение? – спросил Гамаш. – Скорее всего, прибытие брата Люка. Вероятно, оно каким-то образом нарушило равновесие, гармонию в монастыре.
Шеф закрыл за собой дверь, и Бовуар вернулся к работе. Пока он пытался сообразить, какие тут нелады с соединением, мысли его вернулись к хранилищу вещдоков. К его аду. Но еще он думал о двери с надписью «Porterie»[32].
И о молодом человеке, сосланном туда.
Может, его ненавидели? Наверно, ненавидели, если упрятали в эту каморку. Все остальные работы в монастыре имели какой-то смысл. Кроме этой. Зачем у дверей, которые никогда не открываются, сажать привратника?
Гамаш шел по коридорам, то и дело встречая монахов. Он уже начал узнавать их, хотя пока не мог связать имена и лица.
Брат Альфонс? Брат Фелисьен?
На лицах монахов всегда отражалось спокойствие, руки они держали в рукавах, и Гамаш уже понял, что таковы монастырские правила. Встречаясь с ним, они неизменно ловили его взгляд и кивали. Кое-кто отваживался на едва заметную улыбку.
На расстоянии все они казались умиротворенными. Сдержанными.
Но в тот миг, когда они проходили мимо, Гамаш видел тревогу в их глазах. Мольбу.
О чем они молили? Чтобы он поскорее уехал? Остался? Помог? Или не вмешивался?
Когда он только появился здесь – всего несколько часов назад, – монастырь Сен-Жильбер-антр-ле-Лу предстал перед ним тихой гаванью. Местом умиротворения. Он казался удивительно прекрасным. Его аскетичные стены не обдавали холодом, а успокаивали. Дневной свет, преломленный старинным стеклом, разлагался на красный, фиолетовый, желтый. На отдельные цвета. Но все вместе они создавали какой-то головокружительный эффект.
Как и сам монастырь. Он состоял из отдельных личностей. Каждый монах сам по себе был человеком исключительным, а вместе они становились блестящими.
Кроме одного. Тени. Наверное, необходимой, чтобы оттенять свет.
Проходя по Благодатной церкви, Гамаш встретил еще одного монаха.
Брат Тимоте? Брат Гийом?
Они обменялись кивками, и опять Гамаш уловил какое-то просительное выражение во взгляде безымянного монаха.
Наверное, каждый из них молил о чем-то своем, непохожем на желания других, обусловленные особенностями личности и характера.
Этот монах – брат Жоэль? – явно хотел, чтобы Гамаш убрался. Не потому, что боялся, а потому, что Гамаш превратился в ходячий билборд, рекламирующий убийство приора. И их несостоятельность как сообщества.
Они годились только на одно – служить Господу. Но монастырь пошел в противоположном направлении. И Гамаш стал тем восклицательным знаком, который заставил их посмотреть правде в глаза.
Старший инспектор повернул направо и двинулся по длинному коридору к закрытой двери. Он начинал ориентироваться в монастыре, даже чувствовать себя здесь как дома.
Монастырь имел форму креста с Благодатной церковью в центре.
Снаружи уже стемнело. Коридоры едва освещались. Возникало впечатление, что время уже к полуночи, но часы Гамаша показывали, что еще нет и половины шестого.
Дверь с надписью «Porterie» была закрыта. Гамаш постучал.
Подождал.
Изнутри раздался какой-то тихий звук. Шелест перевернутой страницы. Потом опять тишина.
– Я знаю, что вы здесь, брат Люк, – тихо произнес Гамаш, стараясь не походить на страшного серого волка.
Снова послышался шелест бумаги, и наконец дверь открылась.
Брат Люк был молод. Ему, вероятно, не исполнилось и двадцати пяти.
– Oui? – сказал монах.
И тут Гамаш понял, что впервые этот мальчик обратился непосредственно к нему. Пусть и одним коротким словом. Но Гамаш услышал, что голос у брата Люка насыщенный и бархатистый. Почти наверняка великолепный тенор. Если сам брат Люк казался худосочным, то сказать то же самое про его голос было никак нельзя.
– Мы могли бы поговорить? – спросил Гамаш.
Его собственный голос звучал ниже, чем у молодого монаха.
Брат Люк стрельнул глазами в одну, другую сторону, потом за плечо Гамаша.
– Я думаю, нас никто не услышит, – сказал старший инспектор.
– Oui, – повторил монах, сложив руки перед собой.
Это выглядело пародией на позу других монахов. В брате Люке не чувствовалось спокойствия. Молодой монах словно разрывался между двумя чувствами: он боялся Гамаша и в то же время испытывал облегчение, увидев его. Брат Люк хотел, чтобы старший инспектор ушел – и чтобы остался.
– Меня уже допрашивали, месье.
Его голос звучал прекрасно даже в разговорной речи. Какое же расточительство скрывать его за обетом молчания!
– Я знаю, – сказал Гамаш. – Я читал протокол. Вы находились здесь, когда нашли тело брата Матье.
Люк кивнул.
– Вы поете? – спросил старший инспектор.
В любой другой ситуации задавать такой вопрос подозреваемому было бы нелепо. Но не здесь.
– Мы все поем.
– Как давно вы в Сен-Жильбере?
– Десять месяцев.
Монах ответил не сразу, и Гамаш почувствовал, что молодой человек мог бы сказать ему, сколько дней, часов и минут прошло с того дня, когда за ним закрылась эта тяжелая дверь.
– Почему вы приехали сюда?
– Из-за музыки.
Гамаш не мог понять, намеренно ли брат Люк так лаконичен, или же молчание стало для него естественным состоянием, а речь – нет.
– Не могли бы вы отвечать подробнее, mon frère?
На лице брата Люка появилось раздражение.
Молодой человек, скрывающий вспыльчивый характер под мантией монаха. Столько всего таится в молчании! Но Гамаш знал, что большинство эмоций все равно прорывается наружу, в особенности гнев.
– Я слышал записи, – проговорил Люк. – Песнопения. Я готовился поступить в другой орден – на юге, у границы. У них тоже есть песнопения. Но не такие.
– Какие?
– Трудно сказать, в чем различие. – Выражение лица брата Люка изменилось, как только он подумал о музыке. То спокойствие, какое он выказывал прежде, было неискренним. – Услышав пение монахов из Сен-Жильбера, я понял, что ничего подобного в жизни не слышал. – Люк искренне улыбнулся. – Наверно, я должен бы сказать, что приехал сюда, чтобы быть ближе к Богу, но Бога я могу найти в любом монастыре. А вот таких песнопений ни в каком другом монастыре не найдешь. Только здесь.
– Смерть брата Матье, наверное, большая потеря.
Парень открыл было рот, но тут же закрыл. Его подбородок чуть отвис, эмоции почти прорвались наружу.
– Вы и представить себе не можете.
– Приор стал одной из причин, по которой вы приехали сюда?
Брат Люк кивнул.
– Вы останетесь? – спросил Гамаш.
Брат Люк опустил глаза на руки, теребившие мантию:
– Я не знаю, куда мне еще податься.
– Монастырь стал вашим домом?
– Мой дом – песнопения. А их дом здесь.
– Музыка настолько важна для вас?
Брат Люк наклонил голову и внимательно посмотрел на старшего инспектора:
– Вы когда-нибудь влюблялись?
– Влюблялся ли? – переспросил Гамаш. – Я и сейчас влюблен.
– Тогда вы меня поймете. Когда я услышал первую запись, я влюбился. У одного из монахов в моем прежнем монастыре оказался этот диск. Первые записи появились года два назад. Он зашел ко мне в келью и дал послушать. Мы оба пели в монастырском хоре, и ему хотелось узнать мое мнение.
– Каким же оно было, ваше мнение?
– Никаким. В первый раз в жизни у меня не возникло никаких мыслей. Одни чувства. Как только у меня выдавалось свободное время, я снова и снова слушал запись.
– И что с вами произошло?
– Что произошло с вами, когда вы влюбились? Разве вы в состоянии объяснить такое? Эта музыка заполнила пустые пространства, а я прежде даже не подозревал, что они пусты. Она излечила меня от одиночества, хотя я и не подозревал, что одинок. Она дала мне радость. И свободу. Вот это и есть самое удивительное. Я почувствовал себя порабощенным и одновременно свободным.
– Вы ощутили экстаз? – спросил Гамаш, взвесив слова монаха. – Некое духовное переживание?
И опять брат Люк посмотрел на старшего инспектора:
– Не какое-то духовное переживание. Я испытывал их и прежде. Мы здесь все их испытывали, иначе не стали бы монахами. Это было вполне определенное духовное переживание. Не имеющее ничего общего с религией и с церковью.
– Что вы имеете в виду?
– Я встретился с Господом.
Гамаш позволил этим словам отзвучать.
– В музыке? – спросил он.
Брат Люк кивнул. Слов ему не хватило.
Жан Ги посмотрел на скринсейвер ноутбука. Потом на портативную спутниковую тарелку, которую они всегда брали с собой в такие глухие, отдаленные места.
Иногда она работала, иногда – нет.
Почему она работала, а почему нет, было для Бовуара великой тайной. Соединения он всегда делал одинаковые. Настройки тоже. Из раза в раз, во всех расследованиях.
