Анна и Сергей Литвиновы - Звезды падают вверх
Проанализировав эту информацию, Иван содрогнулся. Словно сама смерть на мгновение распростерла над ним холодное крыло… А потом… А потом он постарался обо всем забыть. И продолжал жить, как жил…
А что еще он мог сделать?
И вот – эти странные приступы… Иван, лежа на верхней полке вагона, постарался вспомнить: когда это началось?
А началось это, думал Иван, позавчера. Всего-то позавчера, в среду. В последний его день перед объявленным самому себе отпуском. В тот самый день, когда была убита Марина.
Иван постарался вспомнить как можно более дотошно, не упуская ничего, хоть вспоминать было и неприятно, как все происходило.
Он возвращался домой после своей ежедневной работы «бомбилой». Радовался, что отправится в отпуск. Думал о Марине, о деньгах, о том, как жить дальше… Ни о чем особенно серьезном, словом, не думал… Все как обычно.
Он съехал тогда с шоссе и повернул на городок. Путь был знакомым, привычным… К городку от трассы вела шикарная двухполосная бетонка. В самом ее начале помещался «кирпич» и пост ГАИ.
Пост ГАИ был бутафорским, построенным из фанеры. Сроду на нем ни одного гаишника не было. Поставили его здесь, словно пугало, чтобы «чайники» не совались на своих раздолбайках, не разбивали колесами стратегическую дорогу, не бродили у стен военного объекта.
Кольцов свернул с трассы, проехал мимо бутафорского поста и поднажал. «Копеечка» его желтенькая, старушка ненаглядная, чуя дом, помчалась быстрее. До городка оставалось километров пять.
Вдоль дороги тянулась лесополоса. Кольцов отстегнул ремень. Жарко, а натуральных, не бутафорских гаишников здесь сроду не бывало. Навстречу проехал майор Журавлев на своей «четверке» – видать, в город за товаром. Иван приветственно помигал ему фарами.
Он уже предвкушал, как выпьет ледяного кваса из холодильника, примет холодный душ… Вдруг из лесополосы, с фунтовой дороги прямо перед ним лихо высунулась морда «Москвича» и загородила всю его полосу.
А по встречной шел из городка рейсовый автобус. А за ним еще «Газель». Встретиться с Кольцовым они должны были аккурат подле «Москвича» – лоб в лоб. Даже если встречные сумеют снизить скорость – все равно не до нуля: какая у автобуса масса, какая инерция!.. Нет – только не лобовое! Может, уйти направо, на обочину? Но справа шел довольно-таки крутой откос. Он не удержится, улетит, начнет кувыркаться… А он не пристегнут…
Мысли эти пролетели в мозгу в одно мгновение, даже не осознанные – не говоря уже сформулированные, просто организм, натренированный мгновенно принимать решение в критической ситуации, выдал решение: не уходить ни вправо, ни влево. Тормозить!
Кольцов стал сигналить, мигать фарами – «Москвич» не убирался. Оставалось одно – тормозить. «Резина лысая, не занесло бы», – мелькнуло в голове у Ивана. Но выхода не было, и Кольцов изо всех сил даванул на тормоз, не переставая сигналить. В груди что-то оборвалось. Он словно смотрел на себя со стороны и вроде бы спокойно думал: успею или не успею? Это было похоже на русскую рулетку. Теперь ничего от него не зависело.
В какие доли секунды все это пронеслось в мозгу Ивана, кто знает. Жизнь опять убыстрила свой бег, а время растянулось, вязкое, словно жвачка: как в те секунды, когда он бросал свою «сушку» в штопор.
Тормозя со скорости девяноста «кэмэ», его «жигуль» несся прямо на «Москвича». А тот хоть бы что, ни единого движения, ни назад, ни вперед! Иван, чтобы сделать торможение эффективней, успел перебросить рычаг скоростей с четвертой на вторую, а потом еще рванул ручник – вот она, летчицкая школа!
«Жигуль» остановился в полуметре у москвичовского бока. Сила инерции швырнула Кольцова вперед. Он ударился грудью о руль. Голова ушла вперед, к лобовому стеклу. Он на излете стукнулся лбом о стекло – не смертельно, но чувствительно.
В башке зашумело. Будет шишка.
Автобус медленно проехал мимо. Немногочисленные пассажиры, вытаращившись, прилипли к стеклам.
Водитель «Москвича» сидел ни жив ни мертв. Иван узнал его. Это же Антон – сын подполковника Гревцева. И машина это гревцевская.
Автобус остановился. Остановилась следовавшая за ним «Газель». Шоферы смотрели в зеркала заднего вида, не требуется ли помощь. Пассажиры оглядывались.
Иван вышел из кабины. Махнул автобусу и «Газели»: все, мол, в порядке.
Он был приучен не проявлять эмоций в стрессовых ситуациях – потому просто подошел к «москвичонку» и спросил:
– Ну, ты что, офигел, что ли, Антошка?
Подросток сидел, вцепившись в руль, и только кивал. Ивану вдруг послышалось: «Простите меня, простите, дядя Ваня! Прости меня, господи!»
– Ладно, не бери в голову, – проговорил Кольцов. – Заглох, что ли?
– За-аглох, – выдавил из себя парнишка. «Только бы папа не узнал, только бы отцу не сказали», – вдруг услышал Иван.
– Да не скажу я папане, езжай спокойно, – улыбнулся Кольцов. – Заводись давай.
Антон глянул на него с удивлением.
Кольцов вернулся к своей машине. Антошка прокрутил стартер – двигатель «Москвича» завелся.
Иван сел за руль, сдал назад, спокойно обогнул «Москвич» и покатил к дому. Потрогал лоб. Да, ударился он здорово. Точно, будет шишка…
…За окном совсем рассвело. Утренний туман лежал в лощинах. Спросонья хмуро, исподлобья смотрели перелески.
Плацкартный вагон постепенно просыпался. Где-то за четыре купе от Ивана вдруг отчаянно заревел ребенок. Звонкий шлепок – и рев стал еще отчаянней.
Заворочался сосед на верхней полке, пробормотал во сне: «Пища… Пища!» – и опять уснул.
Никаких таких мыслей, как предсказывал в своем письме Веничка, Иван не слышал. А тогда? Тогда, на дороге, слышал?.. Или… Или он это придумал? Ему померещилось? От стресса, от удара… Почудилось?
Ведь после ничего подобного не повторялось. Ни с Дегтяревыми, ни с Леной… И сейчас он никаких мыслей не слышал. Хотя вот они вокруг: люди, люди, люди… Весь вагон людьми забит. Пятьдесят четыре человека, не считая проводников. И кое-кто не спит. Ходят, курят… А он ничего этакого не слышит. Ничего настораживающего, странного. Ни-че-го-шень-ки!
Но… Но ведь было и еще кое-что. Позавчерашняя драка в абрикосовском кафе, например. В какой-то момент от ярости и унижения он тогда будто бы потерял сознание. Внутри его словно разорвался огненный шар. А когда очнулся, вернулся в жизнь – его противники лежали, поверженные, на полу кафе. Что это было? Просто вспышка ярости? Нечеловеческой гордости, когда его унижали подонки на глазах у любимой девушки? Может быть…
Но коли так… Если подобный яростный приступ беспамятства случился с ним однажды – значит… Значит, он мог произойти с ним и раньше?.. Значит, он мог Марину… Мог во время вспышки бешенства убить собственную жену… И – не помнить об этом…
Нет!.. Кольцов застонал и резко перевернулся на другой бок. Вагон заполняли острые, не выветрившиеся за ночь запахи дорожной снеди: вареной картошечки, яиц вкрутую, малосольных огурцов, копченой курицы… Народ спал, храпел, курил, пил, собирал пожитки… Ветер из раскрытого окна раздувал занавески.
В отсек, в котором ехал Иван, вдруг занесло мужика в гимнастерке. Тот был вдрабадан пьян. Таращась, изумленно вглядывался в Ваню. На горле его была татуировка: справа – «40», слева – «96», а прямо на кадыке – «18». «Что бы это значило?» – подумал Ваня. Потом сообразил: да это же градусы! Сорок – крепость водки, девяносто шесть – спирта, восемнадцать – портвейна. «Паша?!» – удивленно-испуганно вдруг проговорил алканавт, всматриваясь в лицо Ивана. Кольцова обдало крепчайшим алкогольным духом. И это была нормальная человеческая речь, а никакие не «мыслефразы», как писал ему безумный Веничка. «П-паша?!» – еще раз повторил, испуганно глядя на Ивана, пьянчуга.
– Не Паша я, не Паша, – ласково проговорил Кольцов. – Ваня я.
– А! Правда не Паша! – радостно-изумленно воскликнул пьянчуга. – Паша умер! – счастливо закричал он, развернулся и, пошатываясь, хватаясь за полки, вышел в коридор.
Надо же: «мыслефразы»! Мерещилось, мерещилось Веничке! Так же, как сейчас этому мужику в нем, Иване, его мертвый дружок привиделся…
«Но ведь было еще одно… – с внутренней оторопью подумал Кольцов. – Вспомни: отчего ты так тогда взбеленился – вечером в своей квартире, в городке?..» Вспоминать это было больнее всего. Иван скривился. Вспоминать было тяжко…
«А оттого, милый друг, ты взъерепенился, – стараясь быть отстраненным, додумывал-таки мысль до конца Иван, – что тогда у тебя в мозгу прозвучала – пользуясь Веничкиным лексиконом – «мыслефраза» Марины… Что-то вроде: «Спала с ними – и спать буду!» И еще – в уме твоем тогда, будто наяву, промелькнули образы: яркие, бесстыжие, до остроты откровенные… В них была Марина. С мужчинами. Разными. Знакомыми. Незнакомыми… Что это было? Ее, Маринина, мысль? Рожденный ее мозгом и каким-то чудом уловленный им образ?.. Да нет же! Нет же! Нет же!.. Это была его болезненная, взвинченная ссорой и ревностью, фантазия!
