Анна и Сергей Литвиновы - Звезды падают вверх
Что ж, Родина сказала: «Надо!» – комсомол ответил: «Есть!»
Тем более – за такие деньги. И за такую жратву.
Всего их там было тридцать парней: молодые, веселые, абсолютно здоровые… Все – курсанты: летчики, подводники, моряки, десантники. Из Питера, Ачинска, Владикавказа, Тамбова… Чем не отряд первых космонавтов!
Но, в отличие от космонавтов, никого из них никуда не «запустили». Наверное, эксперимент окончился неудачей. Ни у кого телепатических способностей не обнаружили.
После двух месяцев в госпитале все разъехались назад, по своим училищам. Каждому, не обманули, перечислили на сберкнижку по девятьсот рублей (Кольцов на них купил себе кожаный плащ). И никто, похоже, разведчиком-телепатом не стал. Во всяком случае, все семеро из Тамбова вернулись назад. И продолжали вместе с другими проходить службу.
А потом был выпуск, первые, лейтенантские звездочки. Гулянки. Клятвы в вечной дружбе, обмен адресами…
Потом они разъехались по частям. И постепенно потеряли друг друга из вида.
Кольцову писал из числа «телепатов» только Веничка. Правда, совсем нечасто. Так – черкнет открытку то на Новый год, то на Первое мая.
А потом – Кольцов тогда еще жил в Котласе-5 – вдруг приходит от него письмо. Странное письмо. Жутковатое письмо. Без обратного адреса. И без подписи. Но Кольцов по штемпелю понял: от Венички.
Письмо было написано отчего-то красной ручкой. Крупными буквами, на двух тетрадных листочках.
Иван его никому не показал. Впоследствии сжег, но перед тем пару раз его перечитал. От письма на него такой жутью пахнуло, что до сих пор Кольцов помнил его почти наизусть – хотя и рад был забыть.
Имеешь ли ты представление, друг моя Ваня, – так начиналось послание, – что среди тех, с кем тогда мы, на заре Перестройки и Антиалкогольной кампании, лежали в госпитале, почти никого уже не осталось на свете: только ты да я, да мы с тобой? Да еще один морячок из Питера. А, Ванечка? Я узнавал, и это медицинский факт. Все остальные погибли. Как тебе разверстая перед нами перспективка?
Знаешь, они ведь там, в госпитале, нас не только проверяли. Они ведь над нами тогда опыты ставили. А ты думал, у нас такое, опыты на людях, невозможно? Возможно, Ванечка. Еще как возможно. Помнишь, они ведь там «витаминки» нам давали. Разные: желтенькие, синенькие, беленькие… Я вот теперь только понял, что это за «витаминки» были. Ведь мне еще тогда, в нашем «санатории», после них кошмарики стали сниться, а теперь-то вообще невмоготу. Я, если засну вдруг, так через час просыпаюсь, весь в жару, в поту, сердце дрожит – и уснуть больше не могу. И что за ужас мне снится!.. Хуже не бывает, Ванечка! Не бывает!
Они ведь там не способности наши телепатические измеряли. Они из нас эти способности вытягивали – как жилы вытягивают. Они пришпоривали их, эти наши таланты, – и нас тоже! – как лошадь пришпоривают. Да только тогда, Ванечка, ни у кого из нас не получалось – а теперь вдруг получилось! Ванечка! «Витаминки»-то те замедленного действия были! Как мины замедленного действия! И сейчас они, минки-витаминки, внутри нас взрываются!
Иду я как-то, Ванечка, по нашему городку и на окна смотрю. Я люблю вообще смотреть, где какие занавесочки, где какая люстрочка, телевизорчик – кто вообще как живет. Смотрю: в окне силуэт. Черный. Стоит мужик у окна и курит себе. И на меня смотрит. А я на него смотрю. И вдруг слышу… Не дай бог тебе такое… А ведь и ты когда-нибудь услышишь… Так вот: слышу я все, этого черного мужика, мысли. А ведь они, мысли-то, не так, как мы говорим с тобой: сначала одна мыслефраза, затем – другая… восьмая, двенадцатая… Они все, мысли, как положено в голове, мешаются… Одна на другую наползает… Как у тебя и у меня… И вот у мужика тоже. А я все эти мужиковские мысли слышу… И что курить вредно, надо бросать. И что не дай бог Верка закурит. И что Верка большая, скоро месячные придут. И что грудь у нее уже ого-го-го. Сам бы потрогал. И что у мамани ее тоже такая красивая грудь была. А сейчас вислая, как у козы. И что хорошо бы задуть какой-нибудь молоденькой – такой же, как Верке, – да где ее взять, молодуху-то… И: «Что это за мужик под окном остановился – смотрит?» А мужик этот – я. Это я смотрю на него. Под его окном…
А потом на меня другие, другие, другие мысли нахлынули. Все исходящие из этого дома. Ото всех. От мужчин, от женщин, от ребятишек… И даже сны детские… И все это в голову лезет, мешается, бьется, друг на друга наползает…
Если б так все время было, я б, наверно, давно с собой покончил. Но – я убежал оттуда, бежал до самого дома, будто все они, эти мысли, как черные люди, за мной гнались. А дома прошло. Я посидел, выпил как следует – уснул.
А назавтра, вечером, снова то же самое… Я уже дома тогда сидел…Опять – мысли, мысли, мысли… Да больше, чем вчера, сильнее, мощнее… Как будто в нашем многоквартирном доме я в каждой квартире сижу и вижу, кто что делает, кто с кем и о чем разговаривает… И все это в голове сплетается, путается, мешается… И так это невыносимо…
И на будущий вечер – снова… И еще сильнее… И еще… Крещендо, громче, мощнее, огненней!..
Дальше у Венички, видать, кончилась паста. Ручка оставила несколько вдавлинок на бумаге, затем ее, видно, яростно пытались расписать. Потом схватили другую ручку – зеленую.
Зачем я пишу тебе? А чтобы знал ты. А чтоб готовился. А вдруг и тебе ТАКОЕ придет? (А ведь придет…) Чтоб ты – ты каждый день свой ценил. И радовался, как тебе хорошо.
И как мне плохо. Я ведь, миленький мой Ванечка, если ЭТО еще раз ко мне придет, с собою-то кончу. Не могу терпеть я больше. Страшно. И больно. А ведь ОНО придет! А меня даже и не поймет никто… Вот ты разве что. И то только не сейчас, а потом, когда ОНО и к тебе придет.
Так что, Ванюша, прощай, выпей за упокой моей души, не поминай лихом и прости-прости-прощай меня за то, что я испортил тебе настроение.
Твой В.
Тогда, в девяносто третьем, получив это страшное красное письмо, Иван дня три ходил сам не свой. Хотел ответить – но рука даже не поднималась. Потом пересилил себя, заставил-таки написать. Черканул Вене открыточку. Спокойно, обтекаемо. Все, мол, Веничка, пройдет… Все образуется… Ты устал, переутомился. Передохни, возьми отпуск… Может, к врачу сходишь?
Через месяц из городка, где служил Веничка, Ивану пришло сухо-отстраненное письмо от Веничкиного сослуживца.
Веничка, писал сослуживец, ответить на ваше письмо не может, потому что три недели тому назад покончил жизнь самоубийством: на пригородной платформе прыгнул под проходящий товарняк.
…Сейчас, лежа на жесткой верхней полке плацкартного вагона, Иван с содроганием вспоминал эту историю. Письмо Венички напоминало бред сумасшедшего. Да оно, верно, и было бредом. Его следовало забыть. Но забыть оказалось невозможно. Можно было только отодвинуть его в дальний угол памяти. И заставить себя в этот угол никогда не заглядывать…
Спустя месяц после истории с Веничкой Кольцов случайно услышал о трагической гибели еще одного однокашника, бывшего с ним и Веничкой тогда в больничке-санатории. Илья Ильич (так, уважительно, по имени-отчеству, его звали все друзья), блестящий офицер, учился в Москве, в Академии имени Жуковского. На одном из юбилеев, отмечаемом в стенах академии, он (всегда хладнокровный, трезвый, выдержанный!) пошел, что называется, вразнос. Напился, принялся нести какую-то ахинею: дескать, за ним следят инопланетяне… Коллеги хотели отвезти его домой – он вырвался, убежал… Типичная белая горячка… Конец истории оказался трагическим. Наутро его нашли в снегу. Упал, заснул, умер от переохлаждения… Нелепая смерть.
С тех пор, встречая однокашников, а происходило это очень редко и всегда случайно, Кольцов исподволь старался завести разговор о тех друзьях, с кем проводил он веселое сытое лето восемьдесят пятого в подмосковном санатории за бетонным забором. И постепенно Иван узнал: Веничка оказался прав. Из тех шестерых выпускников-тамбовцев, с кем двадцатилетний Ваня делил кров и шикарную жратву летом восемьдесят пятого, никого в живых уже не осталось. И все его коллеги погибли не в постели, не в небе, не в бою, но по-бытовому трагически: кто-то налетел на пьяный нож в драке, кто-то разбился за рулем своего авто, кто-то, как Веничка, сам свел счеты с жизнью…
Проанализировав эту информацию, Иван содрогнулся. Словно сама смерть на мгновение распростерла над ним холодное крыло… А потом… А потом он постарался обо всем забыть. И продолжал жить, как жил…
А что еще он мог сделать?
И вот – эти странные приступы… Иван, лежа на верхней полке вагона, постарался вспомнить: когда это началось?
А началось это, думал Иван, позавчера. Всего-то позавчера, в среду. В последний его день перед объявленным самому себе отпуском. В тот самый день, когда была убита Марина.
Иван постарался вспомнить как можно более дотошно, не упуская ничего, хоть вспоминать было и неприятно, как все происходило.
Он возвращался домой после своей ежедневной работы «бомбилой». Радовался, что отправится в отпуск. Думал о Марине, о деньгах, о том, как жить дальше… Ни о чем особенно серьезном, словом, не думал… Все как обычно.
