Эффект Сюзан - Хёг Питер

— Казино сообщило полиции, что вы пытались купить фишки, пообещав им взамен его органы.

— Это была шутка.

— Сотрудники казино вас не поняли. И тот человек тоже.

Тут он внезапно осознает, что теряет контроль над ситуацией. Что еще чуть-чуть, и он приоткроет мне самого себя. На какую-то секунду потрясение от неожиданно обнаруженной в себе слабости читается на его лице. Затем он встает.

Здесь, в почетной резиденции, спустя две недели, он еще не полностью отошел от потрясения. Но он не из тех, кто совершает одну и ту же ошибку дважды. Поэтому на сей раз он позаботился о том, чтобы между ним и мною оказалась кровать больной.

В руке он держит картонную папку. И тот же номер «Time», который показывал мне в тюрьме.

Изголовье кровати Андреа Финк придвинуто к стеклянной стене. За ней привезенные с других континентов деревья и кусты, покрытые десятисантиметровым слоем грязного подтаявшего снега, вместе с нами недоумевают, что же их занесло в Данию в такое время года. Где-то в парке слышны детские голоса. Ее лицо просветляется. Может быть, это внуки, может быть, она собрала всю свою семью здесь, у финишной черты.

И тут я чувствую, что мои дети где-то рядом.

Это иррациональное чувство, а не реакция на физически измеримый стимул. Я встаю, тащусь на своих костылях к широкой двойной двери и распахиваю ее.

Тит и Харальд, близнецы, их я ощущаю в первую очередь. Но на них я не сразу обращаю взгляд. В первую очередь я смотрю на человека, сидевшего на фотографии за роялем, Лабана Свендсена, моего мужа, отца детей.

Насчет его имени на протяжении многих лет высказывались самые разные предположения. Я получила объяснение из первых рук. Его мать однажды сказала мне, что выбрала это имя, поскольку он с рождения был ужасно похож на барочного ангела, и материнский инстинкт подсказал ей, что следует как можно раньше вставить ему в колеса маленькую, аккуратную палочку[2].

Он до сих пор выглядит как ангел. Но сейчас ему уже сорок пять. И за ним охотилась индийская мафия.

Я с удовлетворением вижу, что это оставило на нем отпечаток. И с сожалением констатирую, что отпечаток этот недостаточно глубок.

Смотрю я в первую очередь на него, потому что между нами существует давняя договоренность. Еще до рождения Тит и Харальда мы с ним понимали, что рискуем с головой погрузиться в детей. Поэтому мы договорились о некоторых правилах. Которые действуют и сейчас, когда семья находится в процессе распада. Первое из этих правил гласит: если мы встречаемся в присутствии детей, то мы, взрослые, сначала уделяем внимание друг другу.

В далеком прошлом при встрече были поцелуи и объятия. Теперь — задумчивые взгляды, обещающие вечные обиды и бесчисленные санкции.

Близнецы стоят, прислонившись к роялю. Но в руках у них нет скрипок. И скрипки — не единственное, что они утратили с тех пор, как мы позировали для «Time». Какой-то ореол невинности, который, по мнению некоторых, присутствует на фотографии, также исчез.

Они бегут ко мне, я падаю на колени, мы встречаемся посередине комнаты и прижимаемся друг к другу.

Это только на первый взгляд кажется воссоединением. На самом деле я их давным-давно потеряла.

Может быть, еще при родах. Которые были короткими и тяжелыми. Врач хотел дать мне какое-то обезболивающее, я, видимо, так резко ему ответила, что во время обхода сорок восемь часов спустя он был все еще бледен. Но мне хотелось прочувствовать все.

Когда я приложила близнецов к груди, пузырь, в котором мы жили во время беременности, лопнул. С момента рождения дети уже начинают отдаляться от своих родителей. Они тянутся к соску. Но где-то в глубине своей нервной системы они уже изо всех сил рвутся уехать из дома.

И все же я чувствую несказанное облегчение. И всепоглощающий страх. Большинство законов природы опираются на энергетическое равновесие. Человек, у которого рождается ребенок, обретает хрупкий баланс между любовью и страхом потери. А если родились близнецы, то всего оказывается вдвое больше. В обеих частях уравнения.

Изнеможение, с которым долго приходилось бороться, дает себя знать, комната плывет перед глазами, близнецы переправляют меня в кресло.

Торкиль Хайн стоит в дверях. С серой папкой. И журналом «Time».

— Вы являетесь символом для многих людей. Человек искусства. Женщина-ученый. Культурные послы ЮНЕСКО. Соучредители крупнейшего в истории образовательного проекта, финансируемого ЕС за пределами Европы. Мы постараемся защитить символ. Мы полагаем, что сможем успокоить индийскую полицию. Избежать суда в Дании. Не позволить восточным демонам, с которыми вы не нашли общий язык, выследить вас. Это займет у нас несколько недель. Мы включили отопление в вашем прекрасном доме. Пополнили запасы в холодильнике. На улице ждет машина, она отвезет вас домой.

Лабан и близнецы благодарно смотрят на него. Они считают его доброй феей.

Тут они ошибаются. Им не хватает жизненного опыта. Лабан рожден для того, чтобы его любили, превозносили до небес и бесконечно спонсировали от колыбели до могилы. Близнецы достигли своего шестнадцатилетия, не получив от судьбы более серьезных ударов, чем ласковые похлопывания по розовым попкам. Они еще ни о чем не догадываются. По их мнению, жизнь — это такая лавка с подарками, где бери что хочешь, с любой полки, и даже Лабан, которому следовало бы быть умнее, ничем от них не отличается.

В нашей семье всеми финансами всегда занималась я. И не только потому, что я хорошо умею считать. А потому, что я единственная из нас четверых знаю, сколько все на самом деле стоит.

Сколько это стоит на самом деле, становится ясно только сейчас.

— Взамен мы хотим попросить вас об одной маленькой услуге, Сюзан. Мы хотим, чтобы вы кое о чем расспросили одного человека.

Он кладет серую картонную папку на рояль.

В комнате становится тихо. Слышны лишь отдаленные голоса детей и потусторонние шумы, которые всегда окружают рояль. Теперь даже близнецы начинают понимать, как все поворачивается.

Торкиль Хайн молчит. Он не угрожает, не давит. Не говоря ни слова, он предоставляет нам возможность осознать реальность.

— На обложке номер телефона. Позвоните, когда у вас будут хорошие новости.

Он отступает назад, дверь за ним закрывается. Он исчезает. В другом конце комнаты открывается дверь, мы видим помещение со стеклянной дверью. За дверью стоит машина. Аудиенция семьи Свендсен в почетной резиденции «Карлсберга» окончена.

2

Я стою у плиты и готовлю пюре из помидоров и свежей зелени.

Это небольшая профессиональная газовая плита, я сама переделала ее на рабочее давление в двадцать девять миллибар, что на тридцать процентов выше максимально допустимого. Мне нравится шипение пламени.

Я не хочу видеть в своем доме индукционную плиту. Если бы Максвелл знал, как будут злоупотреблять его уравнениями, он не стал бы ими делиться. Домашний очаг — это не электромагнитное поле, это открытый огонь. Я хочу видеть голубое ядро пламени газовых горелок, сжигающих углеводороды, я хочу — как сейчас — слышать треск дровяной печи для пиццы на улице под моросящим дождем.

Близнецы сидят на диване, Лабан — за роялем. Прошло три четверти часа с тех пор, как мы переступили порог, а мы не сказали друг другу ни слова.

Дом был просто мечта. Которая лопнула.

Это Лабан задумал его, а я воплотила в жизнь, таково было наше разделение труда. Площадь дома триста квадратных метров, разделенных на комнаты оштукатуренными и побеленными стенами и покрытых скатной оцинкованной крышей, которая снизу обшита деревом, как ангар времен Первой мировой войны.

Ощущение, что все это может летать, усиливается благодаря большим секциям зеркального стекла от пола до потолка, из которых открывается вид на дикие заросли.

Мы построили его из материалов, которые, как и наш брак, должны были продержаться пятьсот лет, а желательно вечность. Полы из дуба, Лабан сверлил отверстия, а я выравнивала балки. И мы хотели, чтобы прочность не мешала свободе — изнутри все выглядит так, будто дом парит где-то под пологом девственного леса в умеренном поясе.