Владимир Югов - Гибель богов
Только теперь можно было сравнить, как они не похожи. Клавка большая, широкая, а Нюша худенькая, дощатая, с тонкими ножками; лицо у Клашки тоже большое, полное, чуть красноватое, а у Нюши — личико узенькое, подбородок махонький, глаза лишь широко распахнутые, большие и нежно-испуганные. Клашка одета во все новое, нейлоновый на ней костюм с белой блузкой, а под шеей брошка, на которой наляпан какой-то лев или слон; на Нюше аккуратное пальтишко с замысловатыми продолговатыми пуговицами. Верхняя пуговица отваливается, и теперь Нюша ее нервно теребит.
— Отняла, какого парня отняла! — заплакала Клашка, поднося кружевной платок к большим накрашенным губам. — Змея! Змея проклятуша!
— Зря ты шумишь! — тихо сказала Нюша. — Не отымала я его и не подманывала! Сам ведь он!
— Тялок он, а ты — змея подколодна! Сам! Фарью-то там свою растопырила, от он и сам! Но, погоди! Слезы мои дойдуть! Растопять!
— Зря ты все это.
— Боисси? Зря? — Клавка сквозь слезы засмеялась. — Не зря! Думаешь так? Схватила в охапку, стерла, такой-сякой, сухой-немазанный, а мой? Змея ты, змеишша! В соку баба! Да ты глянь на себя! Ссохлась, как доска!
— Зачем ты, Клавка, так? Не видишь, глотаю слезы?
— Сама подвергла себя осмеянию! Не я его травила! Вишь, скисла как сама! Кишка тонка травить-то! А теперь плачет навзрыд, утопает в слезах!
— Да, Клава! В одном ты права! Не родись ни умен, ни красив, а родись счастлив… Не дали мне с ним счастья, не дали! Не в укор будь сказано и тебе!
— Засажу я тебя, засажу! Стыдом покрою, срамом, позором. Не первой молодости, не первой свежести оттуда придешь! Облуплю, как липку, змеишша!
— На комара да с рогатиной? — улыбнулась Нюша одними сухими, потрескавшимися губами. — Кулачное твое право, но не виновата я, Клаша! Не виновата!
4
Тем временем Сашку Акишиева подошедшие мужики — среди них Николай Метляев, Иннокентий Григорьев, Васька Вахнин и еще двое новых, приезжих, умещали на вездеходе.
— Гляди, тяжелый какой!
— Мужик был справный, под сто кило.
— Красавец, а не мужик! Попотрошил он этого бабья!
— Да они сами на него, как наводнение! Клашка-то, та измором взяла, чуть на коленях не стояла, чтоб в хвартиранты шел.
— И сам он был блудлив, как кот…
— А труслив, как заяц.
— Не криводушничай!
— Чё криводушничать-то? Нюшу возьми…
— Мозги у тебя набекрень! При нем о Нюше!..
— Эк тебя приспело! Рвется вдаль, тоже к побрехенькам!
— Не любо — не слушай, а врать не мешай!
— Ну взяли, мужики, взяли! Чё ишо раз тело-то покрывать срамом? Горьку чашу и так хватил мужик!
— Может, и с Нюшей-то совладал с собою. Думаю, любовь у них была красивой. Не трогал он ее!
— А глаза у мужика-то, гляди, и теперь, как живые! Бабы говорили: глаза-то, мол, с поволокой!
— Тихо, мужики! Клавка катит.
— О волке толк, а тут и волк!
— Попал пальцем в небо, — вызверился Метляев. — Перерву я тебе за Клавку глотку!
— Чё, что ли сам, на теплое Сашкино место? Так у тебя же баба своя!
Клашка, будто слепая, вовсе не играя, подошла к вездеходу, большие ее руки жадно ощупывали железо ног Сашки Акишиева. Она неистово шептала: «Миленькой, родненькой! Не ругай, как потревожила, не наставил ты уму-разуму, некому было-то! Лягу с тобою, лягу! Куда иголка, туда и нитка! У них-то… У них-то, кладезь ты мой учености! У них-то кишка тонка! Не надо мне и золотого другого! Кукушку — на ястреба?!»
— О, баба, — сказал в сторону Иннокентий Григорьев, — про хахалей исповедуется.
— Болтает на ветер, — пожалел, не вступая в спор, Метляев. — Клубок в горле, то и болтает!
— Тебя, как черного кобеля, не отмоешь добела, — сказал Григорьев. На Клашкины деньги глядишь?
— Не только света, что в окошке, — охолодил его своим спокойствием Метляев. Он не допускал, чтобы его подвергали осмеянию.
— При солнце тепло, а при такой бабе, Метляев, добро, — хохотнул Васька Вахнин.
Подошел неспешно врач, ростом он оказался громадным, руки у него были красные, в синих жилах. Он поправил испачканную простынь, поглядел на всех невидяще и, заметив Клавку, нахмурился.
— Поехали, мальчики! — Незаметно было по нему, что он час назад опрокинул в себя целую бутылку спирта.
— Как? — закричала Клашка. — Не отдам! Не тронете волоска!
— Все перемелется, — стал успокаивать ее врач. — Ты ведь хотела кус и дольше, и толще? Ты его получила…
Вездеход, ведомый Крикуном, осторожно снялся с места. Никто словам врача не придал значения, все стояли молча, провожая машину. Лишь Клавка картинно выставила руку, словно в заключительном акте какой-то человеческой комедии, поддерживая и твердь небесную, и твердь земную.
5
Нюшу взяла к себе учительница Ротовская. На улице к тому времени похолодало, а Нюша так и сидела на своей березовой скамеечке. Ротовская шла из школы, сразу поняла, в чем дело, и не насильно, однако ловко уговорила ее, достойную изумления, — так и сказала, покинуть это всеобщее место обозрения.
— Они думают, что я его отравила, — уже согревшись, но так и сидя неподвижно, говорила Нюша.
— Успокойтесь, голубушка, успокойтесь. Душа меру должна знать. Давайте я помогу вам раздеться… Давайте, давайте! Будем пить чай. Нате-ка!
— Неужели они все думают, что я его отравила?
— Теперь не суть важно это, Нюша.
— Почему они думают, что я его отравила?
— Малая искра города поджигает, а сама прежде всех помирает. Пусть их. Все станет на место. Вы же на самом деле не травили его?
— Вы что! Я же его любила! Я Сашеньку любила.
— Вы любили, а они захватывали, перехватывали, занимали, забывали!
— Но он был мой! Мой! Мой!
— К сожалению, Нюша, он был не только ваш. А с чужого воза и посреди болота сведут.
— Неужели вы не понимаете, что я его любила?
— Я вас прекрасно понимаю, но вам надо считаться не только с моим мнением.
— Я не хочу считаться ни с кем. Я его любила, и он был мой.
— И прекрасно. Пейте. Сколько вам положить сахару?
Нюша, зябко ежась, стала безразлично мешать ложечкой в своей наполненной чашке. На дворе было по-прежнему светло, и она представляла, как Сашеньку теперь заново хоронят. Она не боялась ничего, потому что ничего злого не сделала. Она была уверена, что Сашенька помер случайно, по ошибке; вместо него должен был умереть кто-то другой — Иннокентий Григорьев или Николай Метляев, только не Сашенька, такой большой, сильный, могучий и жизнерадостный. И когда ее вызывали к следователю, она примерно об этом говорила, повергая в уныние молодого, с недавней студенческой скамьи лейтенанта.
Следователь пришел тоже прямо от могилки и допрашивал ее в последний раз. Опять о том же самом — как она в тот вечер готовила, что было на первое, что на второе, что на третье. Ну какое вечером первое? Тогда она, помнится, сготовила мясо с рожками, и был еще чай. Едоков у нее числилось девять человек, восемь из них поели, не ужинал лишь Григорьев, а все остальные поужинали, сидели все вместе, ели из общего казанка — горячую пищу любили почти все. Что ж разбрасывать на тарелки? Да, если не ошибается она, дождь закапал, казанок с крышкой…
Нюша старательно все припоминала, не замечая того, что лейтенант ставит ей ловушки и, тихо радуясь, что-то мелким почерком у себя записывает в тетрадь. За последнее время нервы ее поизносились, но она не придавала значения этим его хитростям, а простодушно припоминала все, думая, что правда всегда есть правда, она к правде и вынесет.
— А скажите, — лейтенант не глядел ей в глаза, — вы с Акишиевым жили?
— Я?
— Да, вы.
— Я-то? Там не жила.
— А так, значит, жили?
— А так… так… жила…
— А почему же там не жили? Он, что же, не хотел этого?
— Нет, что вы! — усмехнулась вдруг. — Он всегда этого хотел. Но, сами посудите, их в артели было девять человек. Они были там всегда вместе. Все на виду.
— Но могли же вы… Скажем, уйти куда-то? Или Акишиев мог остаться нечаянно перед работой.
— Он не позволял расслабляться. Работа ведь общая. Как же он стал бы баловством заниматься, когда люди бы работали?
— А вы, что же? Не вызывали его на это?
— Я?
— Вы. Вы же по пятам преследовали его, всем твердили, что любите его за неописуемую его красоту.
— Когда любят, не говорят громко. Мне и того хватало, что рядом был.
— А, говорят, вы демонстрировали всюду вашу взаимную привязанность.
— Не радуйся, найдя, не тужи, потеряв, молвит пословица. Я радоваться-то боялась, а потеряв, тужу. И тужить буду.
— Вы себе представляете, что вас ожидает, если вина ваша подтвердится?
— Да уж представляю. Душа-то у меня давно в предчувствии горьком разрывалась. А пришла беда — отворяй ворота. Хоть и ворот нету теперь…
