Лорен Эстелман - Шерлок Холмс и доктор Джекил
Похоже, при редактировании вновь обретённой рукописи мне предстояло столкнуться с теми же самыми трудностями, что я испытывал в процессе работы с первой.
Почерк Уотсона, как я уже упоминал, просто ужасен. Но ещё хуже было другое: невообразимое многословие и огромное количество оксюморонов со всей очевидностью свидетельствовало о том, что это был черновик, а потому до передачи текста в набор его необходимо было подвергнуть значительной переработке — переработке, которую, вероятно из-за войны и последовавшей утраты рукописи, Уотсон так и не смог осуществить. Поэтому я взвалил на себя бремя этих исправлений, которые, уверен, внёс бы и сам любезный доктор, не обернись против него время и обстоятельства. И я готов взять на себя ответственность за сие литературное богохульство с должным осознанием того, что там, где подобное было возможно, я оставлял прозу Уотсона нетронутой, в случае же невозможности этого старался придерживаться его характерного стиля. Книга, можно считать, оригинальна на девяносто процентов.
Повесть содержит два значительных открытия, которые могут положить конец ряду неразрешённых споров среди почитателей Шерлока Холмса, в зависимости от того, как они к ним отнесутся. Во-первых, появление Майкрофта, старшего брата Шерлока Холмса, в 1885 году, по-видимому, указывает на то, что Уотсон, описывая свою первую встречу с ним в «Случае с переводчиком», допустил литературную вольность. Поскольку эта первая встреча в силу необходимости предшествовала нижеизложенным событиям, то Майкрофт, будучи представленным Уотсону, просто не мог сказать: «С тех пор, как вы стали летописцем Шерлока, я слышу о нём повсюду». Как известно каждому посвящённому, первая их этих летописей, «Этюд в багровых тонах», была опубликована лишь в декабре 1887-го, то есть более чем через два года после событий, описанных в настоящем отчёте. Если Майкрофт и произнёс сию фразу, то наверняка сделал это при каких-то более поздних обстоятельствах, что не так уж и трудно допустить, поскольку Уотсон, как известно, порой объединял несколько разговоров в один, для придания своему отчёту большей полноты. Вот вам пример: «В последнем деле Холмса» Уотсон утверждает, будто никогда не слышал о зловещем профессоре Мориарти, однако в действительности, как мы видим в предшествующей упомянутому отчёту «Долине страха», он уже весьма неплохо информирован о предмете разговора. Поскольку «Последнее дело» было издано раньше, любезный доктор, по-видимому, решил включить вводное описание Холмсом нечестивого учёного из более раннего случая, дабы не запутывать читателя, понятия не имеющего о существовании профессора. Подобными же соображениями можно объяснять и слова Майкрофта при знакомстве в «Случае с переводчиком», который, как мы теперь видим, должен был произойти до января 1885 года.
Во-вторых, мы наконец-то поставлены в известность относительно alma mater Уотсона, Эдинбургского университета, где он изучал медицину, прежде чем получить степень в Лондонском университете в 1878 году. Данная тема долго была предметом споров среди образованных почитателей Холмса, которые, основываясь на том факте, что во времена Уотсона сие лондонское заведение являлось не учебным, а лишь классификационным центром по дипломам, потратили множество часов на обсуждение, где же холмсовский Босуэлл[1] всё-таки учился. Возможно, именно там Уотсон и познакомился с Конан Дойлом, перед тем как тот окончил этот же университет в 1881 году, и заложил основу деловых отношений, которым предстояло превратить имя Шерлока Холмса в синоним искусства расследования.
Нижеследующее, за моим незначительным вмешательством, представляет собой летопись, собственными словами Уотсона, событий периода с октября 1883-го по март 1885-го (вплоть до настоящего времени полнейшую шерлокианскую загадку), рассмотренных в совершенно новом ракурсе. События эти связаны со странными отношениями Генри Джекила и Эдварда Хайда. Независимо от того, сумели ли Холмс и Уотсон как-либо повлиять на их итог — как и в случае стычки обоих с графом Дракулой в 1890 году, — летопись эта, вероятно, некоторое время будет оставаться предметом споров среди холмсоведов. По моему же мнению, именно упорство сыщика с Бейкер-стрит вынуждало мистера Хайда жить согласно собственному имени[2].
Что касается Джорджа Коллинза, мне суждено было вновь услышать о нём скорее, нежели оба мы предполагали. Два дня спустя после нашей встречи я прочёл в газете о смерти известного криминального авторитета, расстрелянного вместе с двумя телохранителями тем утром в аэропорту Детройт Метрополитан. Его разыскивало большое жюри — коллегия присяжных, занимавшаяся расследованием загадочного исчезновения знаменитого профсоюзного лидера, и предполагалось, что его заставили замолчать его же дружки-гангстеры. При нём обнаружили билет в Мексику и приличную сумму в специальном поясе для хранения денег. В газете опубликовали фотографию потерпевшего, сделанную два года назад, когда его судили за уклонение от уплаты подоходного налога; на ней мой гость был запечатлён в наручниках, между двумя полицейскими, выглядевшими на его фоне весьма бледно. Хотя имя под фотографией значилось другое, ошибиться было невозможно: та же самая неприятная белоснежная улыбка. Вот разве только очков на этот раз не хватало.
Каковы бы ни были грехи этого человека и сколь бы низменными ни были его мотивы, настоящая книга целиком обязана своим существованием Джорджу Коллинзу, благодаря чему место среди величайших в истории покровителей литературы ему обеспечено. Посему я, рискнув вызвать неодобрение властей, посвящаю данное предисловие его памяти.
Лорен Эстелман Декстер,
штат Мигиган
15 декабря 1978 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
На мой взгляд, было бы вполне логично предположить — сейчас, когда мир рушится прямо у нас на глазах, — что интерес к человеку, деятельность которого, за редким исключением, была полностью посвящена искоренению пороков внутри страны, в свете угрозы извне естественным образом пойдёт на убыль. На деле, однако, всё оказалось совершенно иначе. Вот уже долгое время издатели изводят меня просьбами снова заглянуть в тот обшарпанный дипкурьерский жестяной чемоданчик, в который я давным-давно припрятал свои последние записки, повествующие о необычайных загадках, что занимали таланты мистера Шерлока Холмса, и предъявить их страждущей публике. И долгое время я упорно отнекивался — вовсе не из-за нежелания со своей стороны, но из уважения к просьбе моего друга, который, полностью отойдя от дел, неоднократно запрещал мне предпринимать какие-либо действия по расширению его известности, ставшей в последнее время весьма обременительной. Потому читатель может представить, что я почувствовал, когда на прошлой неделе, находясь у себя дома в Кенсингтоне, ответил на телефонный звонок и узнал голос Шерлока Холмса:
— Доброе утро, Уотсон. Надеюсь, вы в добром здравии?
— Холмс!
— Интересно, чей звонок вы ожидали с таким нетерпением, или же это из раздела «совершенно секретно»?
Моё удивление, вызванное тем, что человек, главным средством связи для которого до сих пор оставался телеграф, вышел на связь подобным образом, после этого неожиданного и точного наблюдения выросло ещё больше.
— Но как вы догадались, что я ожидаю телефонного звонка? — недоверчиво поинтересовался я.
— Элементарно, Уотсон. Вы ответили по этому проклятому устройству прежде, чем смолк первый звонок.
— Потрясающе! Но что привело вас в Лондон? Я думал, что вы обосновались в Саут-Даунсе, на этот раз навсегда.
— Подыскиваю специалиста по лечению ревматизма. Боюсь, те два года, что я выслеживал фон Борка[3], не пошли мне на пользу. Скажите, Уотсон, у вас ещё сохранились заметки о том деле в Сохо, с которым мы столкнулись в восемьдесят четвёртом?
Подобная смена темы застала меня врасплох.
— Конечно, сохранились, — ответил я.
— Чудесно. Полагаю, ваши читатели заинтересуются полным отчётом. И, пожалуйста, обращайтесь помягче со Стивенсоном.
— Но насколько правомерно с юридической точки зрения…
— Полагаю, прошло столько времени, что всё это уже неактуально. Сейчас у Уайтхолла есть дела поважнее, нежели стрельба тридцатилетней давности, в особенности в целях самообороны.
Затем Холмс перевёл разговор на ход войны, согласившись со мной, что вступление в конфликт Америки окажется роковым для Гансов, и уже менее чем через три минуты повесил трубку.
Поскольку я никогда не претендовал на какие-либо таланты в области расследований, то даже и пытаться не буду постигнуть мотивы, побудившие моего друга извлечь на свет божий записи о давно уж позабытых событиях, которые покажутся весьма незначительными по сравнению с той кровавой бойней, что творится нынче в Европе. Я неоднократно просил у Холмса разрешения предать гласности факты по этому делу, но всякий раз неизменно получал отказ. Почему же сейчас он вдруг передумал? В любом случае судьба сделала мне подарок, и я совершенно не склонен смотреть в зубы дарёному коню, как выражаются янки. А посему поспешу свериться со своей записной книжкой за 1883–1885 годы и изложу события в порядке их следования. Что же касается умонастроений своего друга, то этим я займусь как-нибудь в другой раз.
