Алексей Травин - Следы на карте
Карту найти не удалось. Но Ермаку попалась на глаза полуистлевшая серая бумага, написанная химическим карандашом.
Разглядывая расплывшиеся слова в лупу, мы прочитали:
«Чашмаи-поён, 27 мая 1926 года.
Красноармейский гарнизон вместе с доброотрядом принял бой с контрреволюционной бандой Караишана. Бандитов было не менее пятисот конных. Уже сутки сдерживаем напор врагов Советской власти. Нас осталось пять человек. Бандиты окружили и подожгли кишлак. Боеприпасы кончаются. Погибнем, но не сдадимся. Отомстите за нас гадам.
Донесение посылаю с надежным человеком. Если доберется до Янги-Базара, расскажет все.
Командир отряда Васильев».
Изучив это донесение, мы решили, что оно имеет связь с теми событиями, о которых рассказывал геолог, и мы твердо решили выяснить, что же произошло в горном кишлаке Чашмаи-поён в те далекие годы.
Заикаясь от восторга, Ермак кричал:
— Мы пойдем по следам геолога Портнягина и его товарищей. Найдем утерянную карту с отметками месторождений золота на Дарвазе! Вот это будет открытие!.. Вперед, старик!
* * *
Кабинет полковника Ганиева был просторным и светлым. В открытые окна заглядывали зеленые ладони молодых кленов. На блестящем желтом паркете двигались узорные тени. Тишину кабинета нарушал только шелест листьев. Ганиев знал о цели нашего прихода.
— Так значит, вы решили восстановить те события, которые имели место в первые годы Советской власти? Интересно и полезно.— Ганиев задумался. Встал со стула. Долго ходил по кабинету, осторожно наступая на живые паутинки теней.
— Подумать только,— мечтательно продолжал полковник,— все было как будто только вчера, а стало уже историей, которую надо восстанавливать по документам, вспоминать.
Насчет того, что я был героем тех дней, Ульян Иванович, конечно, преувеличил. Если уж говорить о героизме, то героем-то был в то время именно он — Портнягин. Первый русский геолог-энтузиаст. Он, рискуя жизнью, начал исследования полезных ископаемых в горах Таджикистана. В большом костре горит даже сырой хворост, а чтобы разжечь костер, нужны сухие поленья. Я в то время был сырым хворостом, но пригретый большим костром революции, и я иногда вспыхивал.— Ганиев тихо рассмеялся, видимо, довольный своим сравнением. Потом посерьезнел, посмотрел на бумаги, разложенные на столе, и спросил:
— Ну, так чем же я конкретно могу вам быть полезен?
— Расскажите о вашем детстве, как вступили в комсомол? Что тогда делали? — попросили мы.
Полковник подошел к окну, взял между ладоней шершавый лист клена, погладил его, отпустил.
— Детство. А его у меня, товарищи студенты, не было. Просто когда-то я был маленьким. А вот юность комсомольская мне хорошо запомнилась.
— Акбар Ганиевич,— не выдержал Ермак,— что вы знаете про карту геолога Портнягина? С ней у вас тоже связаны какие-то события?
— Карту Ульяна Ивановича? Ну как же, помню. Пришлось мне ее выручать от басмачей.
— А не можете ли вы сказать, где эта карта сейчас? Она исчезла из архива. Мы обнаружили там только докладную записку геолога,— продолжал Ермак.
— Этого, товарищи, я сказать не могу. Не знаю.
— Акбар Ганиевич, расскажите все по порядку о вашем детстве и юности,— попросил я, толкая Ермака ногой, чтобы он не заскакивал вперед и не мешал полковнику сосредоточиться.
— Рассказ будет длинный. Хватит ли у вас терпения, ребята? — улыбнулся Ганиев.
Мы разом кивнули и заверили его, что .можем слушать хоть три дня подряд.
Позднее мы много раз встречались с Акбаром Ганиевичем. Из его рассказов у нас постепенно вырисовывалась картина событий, происшедших в кишлаке Чашмаи-поён.
В тени старого тутовника отдыхает отара. На нижнем упругом суке сидит он, черномазый кишлачный чабан, Ему весело изображать скачущего всадника. В правой руке у мальчика хворостинка — сабля, которой он срубает листья и молодые побеги. Джигит старается дотянуться до засохшего сучка, но хворостинка коротка.
— Не уйдешь, старый шакал, срублю тебе башку! — кричит мальчуган.— Смерть свирепому Караишану! — с этими словами он делает рывок вперед, но, видимо, забыв, что сидит на сучке, падает на землю в середину отары. Овцы разбежались и с любопытством уставились на своего чабана. Мальчишка больно ушибся о мелкие камни, но не заплакал, а сел и стал растирать колено. В это время старый бородатый козел, признанный вожак отары, неоднократно битый мальчиком за упрямство и стремление увести отару в горы, подскочил к упавшему обидчику и больно боднул его в спину.
Мальчик не спеша поднялся, проворно схватил хворостинку, как тигренок, сделал несколько прыжков и огрел козла по спине.
— Вот тебе, шайтан, а потом получишь еще!
Козел тряхнул головой и, видимо, признав власть за мальчишкой, косясь на него выпученным глазом, начал бодро щипать траву. В отаре наступил мир. А через несколько часов стадо спустилось в кишлак.
Солнце ушло за горы. Воздух стал звонким. В ущелье наступили сумерки. Фигура чабана растаяла в серой мгле. Детский голосок слышался то слева, то справа от стада. Это Акбар — кишлачный сирота. Мальчик пасет скот бедняков. Чабан очень мал. Он еле заметен среди крупных гиссарских овец. На вид ему можно дать не более десяти лет, хотя ему уже тринадцать. Черные большие глаза мальчика печальны. Он сильно устал.
Акбар не помнит своих родителей. Они умерли в начале первой мировой войны. Сначала кормили его по очереди соседи, а потом приютил такой же, как и родители Ак-бара, бедняк — Шариф Назиров.
Шариф-ака очень набожен и беспрерывно шепчет молитвы. Он большой друг с кишлачным муллой. Считает его святым человеком. Только Акбар никак не поймет: почему у муллы тысячи голов овец, а у Шариф-ака последнюю сожрали волки? Ведь аллаха они вспоминают и прославляют одинаково усердно. Шариф-ака до щепетильности честен. Бедность свою оправдывает словами: «И гол, да не вор», «И пальцы на руке неравны».
Мулла очень важен, сердит и скуп. Дехкане боятся, но недолюбливают его и про себя называют Караишаном. Это прозвище крепко пристало к старику. Оно точно определяет его внешний облик. Мулла смугл до черноты. Даже белки глаз у него какие-то фиолетовые.
Шариф-ака в прошлом году отдал своего маленького приемыша в чабаны к жадному и свирепому Караишану.
— Пусть служит святому человеку и зарабатывает хлеб,— говорил он важно соседям. На жалобы Акбара отвечал: — Ничего, на дне терпенья оседает золото. Но мальчику не повезло. Осенью на отару, которую пас Акбар, напали волки и разодрали матку с двумя осенчугами. Жадный Караишан больно выпорол пастуха и прогнал со двора. Терпенье Акбара не спасло. С тех пор мальчик возненавидел старого муллу и мечтал ему отомстить. Но где же безродному оборванцу тягаться со служителем самого аллаха, с человеком, который держит в сетях долгов весь кишлак?! Только в воображении да играх мстил Акбар своему обидчику так, как ему хотелось.
Вот и сегодня отвел душу, выпорол Караишана посильнее, чем тот его в прошлом году.
Но, свалившись на землю, Акбар подумал: «А может быть, Караишан и в самом деле святой? Может быть, он узнал, что я его стегаю хворостинкой и наказал меня, за это? А может быть, козел это сам Караишан? Недаром он боднул меня, когда я свалился с дерева». При этой мысли Акбар отыскал глазами вожака отары. Бородатый шайтан вышагивал впереди стада, гордо задрав голову. Ни одна овца не смела обогнать своего грозного повелителя. Старый козел был похож на Караишана, идущего по кишлаку в мечеть. Мальчику стало страшно и он прошептал: «О великий аллах, прости меня! Я больше не буду бить твоего верного слугу Караишана!»
Придя в кибитку, Акбар положил тонкую сухую лепешку на дастархан (Дастархан — скатерть с едой) перед Шариф-акой. Это дневной заработок. Соседи, у которых Акбар пасет скот, по очереди дают в копце дня по лепешке. Иногда перепадает вареная картошка или кусок мяса. Сегодня расплачивался с чабаном старый Карим. У него у самого была последняя.
Мальчику хотелось есть. Кроме двух корней чукри — ревеня, которые он нашел сегодня в горах, он ничего не брал в рот. Но лепешкой Акбар должен поделиться со своим благодетелем. Шариф-ака разрывает половину лепешки па мелкие куски и разбрасывает по дастархану. Вторую половину он откладывает в сторону — на завтрашний день. Вымыв руки, Акбар садится к дастархану. Шариф-ака наливает пиалу жидкого чаю и хрипло говорит:
— Пей и ложись спать. Завтра снова погонишь отару в горы.— Эти слова старик повторяет каждый день, как будто Акбар может сбежать или заняться другим делом. Куда деваться сироте? Он рад, что есть над головой крыша и пиалка горячего чаю на ночь. Спит Акбар в углу кибитки на тряпье, когда-то служившем подкладкой под седло. Тряпье пахнет потом, кишит насекомыми, но зарывшись в него, можно согреться и уснуть. Перед сном мальчик обычно смотрит в отверстие в крыше кибитки, которое Шариф-ака никак не может заделать. Виден кусочек неба и большая немигающая звезда. Акбар любит смотреть на нее. В это время слышится ему колыбельная песня. Слов он не разбирает, а мотив помнит. Мальчику кажется что эту песню пела ему мать. Звезда двигается к верхнему краю дыры, и когда она скрывается, Акбар засыпает.
