Кейт Эллисон - Секрет бабочки
Она думает, что я бродяга.
— Нет, я… я там не сплю. Я пытаюсь вернуться в Лейквуд. — Слова едва удается выдавить. Меня все еще трясет.
Девочка ставит сетку с луком на мостовую, перекидывает волосы с одного плеча на другое.
— Тебя ограбили, мисс? — Она все еще оценивает меня сверкающими глазами.
Вопрос застает меня врасплох. Я просто трясу головой, пытаясь вытереть лицо рукавом.
— Если нет, тогда почему ты плачешь? — спрашивает она излишне дерзко, переминаясь с ноги на ногу.
— Уже не плачу, — я проглатываю всхлип. — Ты… ты знаешь, как мне отсюда попасть домой?
Девочка меряет меня взглядом. На куртке у нее восемь пуговиц; от восьми мне становится не по себе, от восьми у меня по коже бегут мурашки. Два по четыре. Десять без двух. Непорядок. Грязь. В тот год, когда мне исполнилось восемь, я не позволила маме поставить восемь свечей на праздничный торт. От восьми свечей он стал бы несъедобным.
— Автобусная остановка в нескольких кварталах. На Восточной Сто семнадцатой, — наконец отвечает она. — Ты можешь пойти со мной. Мне по дороге.
Мы шагаем рядом несколько кварталов до автобусной остановки. Я то и дело оглядываюсь, ожидая, что кто-нибудь прыгнет на нас. Ожидая новых пуль, новых разбитых окон.
Девочка говорит мне, что помогает маме в ее кафе, вот почему она несет сетку с луком, только мама не настоящая, потому что она убежала из дома в девять лет. Я говорю ей, что меня удочерили и я никогда не встречалась со своими родными, но искала их долгие годы, везде, где только могла, в темных проулках и за мусорными баками. Я говорю ей, что буду искать их до конца жизни, если придется.
Не знаю, почему я вру, слова слетают с губ неконтролируемым потоком. И потом, как знать? Может, это правда. Может, где есть совершенно новая, здоровая семья, которая меня ждет, ждет… Чтобы принять меня в свои объятия и все выправить. Может, там и мой другой старший брат, другой Орен — и тоже ждет.
Девочка желает мне удачи, и много, много раз ее благодарю. Я остаюсь ждать автобуса номер 96, наблюдая, как она уходит, тащит в одной руке сетку с репчатым луком.
Автобус подъезжает после нескольких долгих тревожных минут ожидания. Я трижды стучу рукой по бедру, прежде чем подняться в салон, и бормочу: «Ку-ку», — чтобы получить возможность войти в салон, зная, что все будет хорошо.
В третьем классе, когда мы шесть месяцев жили в Канкаки, штат Иллинойс, и наш дом бетонной коробкой торчал между рядов кукурузных стеблей, Шелби-Мишель Пакер заметила, что я стучу по ноге, прежде чем ответить на математический вопрос. Я не могла ответить, не отстучав нужное число раз (в тот день — шесть по каждой ноге, но правильный ответ все равно ко мне не пришел). Я чувствовала, как другие ученики смотрели на меня, когда Шелби объявила всему классу: «Ло, ты ку-ку».
Как только она произнесла последнее слово, ответ явился, словно только этого и ждал: четырнадцать уток. Я не помню вопрос, но «ку-ку» стало знаком; это слово все выправило.
Автобус почти пустой. Я наконец-то облегченно выдыхаю. Мое лицо трясется в автобусном окне: опухшие глаза, бледная, как у призрака, кожа. Я отворачиваюсь. Вновь посасываю темный порез на ладони, и подсохшая кровь переходит мне на губы. Сзади сидит женщина с торчащими во все стороны светлыми волосами, держит на руках орущего малыша. Смотрит в окно, не пытается успокоить ребенка. Малыш орет, а я наблюдаю, как меняются улицы за окнами, мир маленьких темных домов и потрескавшегося асфальта уступает место упорядоченному миру обсаженных деревьями тупиков, и каменных особняков, и множеству горящих уличных фонарей. Я дергаю за шнур и выхожу из автобуса. Малыш продолжает орать в моей голове.
* * *Дома темно. Тихий шепот телевизора доносится из комнаты родителей наверху. Папа еще на работе. Мама не встречает меня, и я от нее этого не жду. Я прохожу мимо спальни Орена, закрытой теперь навсегда, и прокрадываюсь наверх, в мою чердачную комнату, никем не потревоженная; оглядываю ее, раскинувшуюся передо мной, как широкое теплое поблескивающее озеро. Наверное, впервые за день вдыхаю полной грудью. Достаю гладкую статуэтку ангела из кармана жилетки и прижимаю к щеке.
Пересекаю комнату, ставлю статуэтку в маленькую нишу рядом с другими идеальными гладкими блестящими фигурками — между другими мраморными мужчинами и женщинами и на безопасном расстоянии от каменных лошадей, и волков, и медведей.
Я напеваю себе под нос — какую мелодию, точно сказать не могу, — и наконец-то самочувствие мое улучшается. Никакой пули не было. Я прикидываюсь, будто вообразила и звук, и разбитое стекло. Но моя рука, по-прежнему в крови, пульсирует болью.
Я закрепляю темные волосы на макушке и вхожу в ванную, чтобы почистить зубы и на несколько секунд увидеть себя в зеркале с потеками крови и грязи на лице. Потом я трижды умываю лицо. Наконец, втираю в кожу крем, который пахнет апельсинами, откидываю со лба грязную кудрявую челку и провожу пальцем по крошечному шраму над левым глазом. Не могу сказать, что хуже, шрам или челка. Я сдвигаю кудряшки влево, потом вправо, позволяю вновь упасть на лоб. Выгляжу как неухоженный пудель.
Вернувшись в комнату, я скидываю одежду, надеваю теплую, мягкую футболку, которая мне чуть ли не до колен. Это старая футболка Орена. Со вздохом падаю на кровать. Расслабленная. Чистая. Невредимая. Мой ангел напевает со мной, когда мы вместе проваливаемся в сон.
Но в моих снах — глубокие ямы, вырытые в земле, растущая островками трава, могила. Могила Орена. Похороны Орена. Люди, стоящие в ряд, с пустыми лицами; все молчат, за исключением мамы, которая рыдает, тогда как папа пытается ее удержать. Солнце уходит. Земля начинает расползаться у нас под ногами. Дождь. Дождь. Дождь. Я смотрю на крышку его гроба. Мраморный ангел сидит на крышке. Только теперь ангела нет, и это Орен. Зеленые глаза Орена смотрят на меня. Его высокое, стройное тело. Эта родинка по центру лба. Он сидит на своей могиле и посвистывает. Внезапно говорит: «Я потерял мою бейсболку „Тигров“[2], Ло. Помоги мне ее найти. — Я пячусь. Дождь размывает лицо Орена. — Ло, ты мне нужна, — говорит он, в голосе отчаяние. Но теперь дождь душит меня, и я больше не вижу Орена, только слышу его затихающий голос. — Я потерял свою бейсболку. Ты должна помочь мне, Ло».
Даже после того, как он пропадает из виду, его голос кричит в моей голове: «Ло, ты мне нужна. Ло, не покидай меня».
А почему ты покинул меня?
Глава 2
— Рейчел Штерн и Майки К. занимались этим на вечеринке у Сары.
— Никогда. Зах это выдумал. Или ты думаешь, что Заху можно верить?
— Он, может, и торчок, но абсолютно надежен. Они трахнулись. Рейчел рассказала мне подробности.
— Правда? Какие же?
Я кладу голову на руки, с губ срывается стон.
Обычно подслушанные сплетни Кери Рэм и Лауры Питерс разжигают мое любопытство — чуть приоткрытое окно в мир друзей и случайных связей, о котором я ничего не знаю, — но сегодня это слишком болезненно. Невыносимо. И весь школьный день такой. Каждый скрип металлической ножки стула по линолеуму напоминает мне вчерашний выстрел. Я — комок оголенных, натянутых нервов.
Я краду карандаш — нам их раздали для бессмысленной пробной сдачи школьного оценочного теста, — чтобы хоть как-то успокоиться. Крепко сжимаю его в здоровой руке до конца урока. Потом — до конца дня, надеясь, что успокоюсь. Карандаш особо не помогает.
Все представляется мне более невероятным, чем обычно, в любой школе (за исключением Карверовской старшей), в которой я училась (училась я в двенадцати), в любом городе, где я жила (в одиннадцати). Каждое занятие призвано подготовить нас к сдаче тестов, которые дают информацию только об одном: насколько хорошо ты способен запомнить бесполезные, бессмысленные факты. Каждый день — новый шанс вспомнить, какой ты маленький, какой никчемный, сколь мало ты значишь для других людей. Каждая школа — новое напоминание: никто не хочет знакомиться с новичком, особенно если новичок со странностями и каждую секунду каждого дня прилагает все силы к тому, чтобы не выглядеть полной идиоткой в глазах учителей и одноклассников. Каждое подавленное желание поднять руку, каждое постукивание по ноге — мое стремление казаться нормальной. И ничего не получается.
После последнего урока я иду к своему шкафчику с номером девяносто девять — слишком хорошим, чтобы его поменять, пусть даже замок сломан и шкафчик никогда не закрывается, — кладу учебники истории и алгебры поверх свитеров из букле и листков бумаги. Потом замечаю карандаш, приклеенный скотчем с обратной стороны дверцы шкафчика, а под ним — записку:
«Чтобы тебе не пришлось красть его в следующий раз.
Джереми.
P.S. Тебе нужен прилежный напарник?»
И номер мобильника в самом низу черными чернилами.
