Энн Перри - Чужое лицо
Заметив, что лицо больного просветлело, Ранкорн чуть склонился над ним, всмотрелся пристальней.
— Ну же, в чем было дело? — торжествующе произнес он.
Монк не смог бы объяснить ему, что воспоминания тут ни при чем — просто рассеялся его главный кошмар. Нет, удушливая завеса никуда не делась, но исчез его страх перед собственным прошлым.
Ранкорн ждал, неотрывно глядя на Монка.
— Нет, — медленно проговорил тот. — Нет, не помню…
Ранкорн выпрямился. Вздохнул, с трудом беря себя в руки.
— Мы еще вернемся к этому.
— Сколько я уже здесь? — спросил Монк. — Я потерял счет дням.
Это прозвучало вполне убедительно — с больными такое случается часто.
— Больше трех недель. Сегодня тридцать первое июля… тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, — не удержавшись от сарказма, добавил Ранкорн.
Боже правый! Больше трех недель, и он помнит из них только вчерашний день! Монк закрыл глаза. Три недели? Нет, он утратил всю свою прошлую жизнь. Вчерашний день — вот все, что осталось от… Кстати, сколько ему лет? Сколько лет исчезло бесследно из его памяти? Паника овладела им, и Монк едва удержался от вопля отчаяния: «Да помогите же мне кто-нибудь, скажите, кто я! Верните мне мою жизнь, верните мне самого себя!»
Но мужчинам не положено кричать на людях, впрочем, они и в одиночестве должны держать себя в руках. Весь в холодном поту, Монк лежал неподвижно, судорожно сжав рот. Ранкорн решит, что больной испытывает обыкновенные физические страдания. Монк не должен подавать вида, что полностью утратил память. Его уволят со службы — и тогда ему прямая дорога в работный дом, к изматывающему, ежедневному, безнадежному и бессмысленному труду.
Он заставил себя вернуться к действительности.
— Больше трех недель?
— Да, — кивнул Ранкорн. Затем откашлялся. Возможно, он был смущен. О чем можно говорить с человеком, который не помнит ни тебя, ни себя?
Монк прекрасно его понимал.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — произнес Ранкорн. — Когда вы встанете на ноги и сможете приступить к работе. Вам, конечно, потребуется отпуск, чтобы восстановить силы. Возьмите неделю-другую. Но не больше. А затем явитесь в участок. Надеюсь, тогда все и прояснится.
— Да, — согласился Монк, но исключительно для того, чтобы успокоить Ранкорна. Сам он уже ни во что не верил.
Монк покинул больницу тремя днями позже, как только поднялся с постели. В подобных заведениях лучше не задерживаться. И дело тут не только в экономии, просто больница — место опасное. Известно, что пациенты чаще умирают, подхватив от соседа по палате какую-нибудь заразу, нежели от своих собственных недугов или увечий. Во всяком случае, так уверял добродушный служитель — тот самый, что сообщил Монку его имя.
В это легко верилось. За несколько дней Монк имел возможность наблюдать, как доктора переходят от страдающего лихорадкой к больному оспой, затем к истекающим кровью жертвам несчастных случаев — и обратно. Заскорузлые бинты валялись на полу. Прачки не успевали их отстирывать, хотя за свои жалкие гроши работали не покладая рук.
Иногда по недоразумению в палату принимали больных тифом, холерой или оспой. Впоследствии ошибка, конечно, исправлялась, и бедняг отправляли на карантин в их собственные дома, где они или умирали, или с божьей помощью выздоравливали. Таким образом общество защищало себя от опасности. Что означает черный флаг, болтающийся в конце улицы, было известно всем.
Ранкорн оставил Монку его плащ и цилиндр, тщательно вычищенные после несчастного случая. Вещи пришлись Монку впору, хотя плащ был слегка великоват, что объяснялось нынешней худобой больного. Дело поправимое. Монк уже знал, что мужчина он крепкий, высокий, стройный, однако лица своего, старательно выбритого служителем, он еще не видел ни разу. Он, правда, часто ощупывал лицо кончиками пальцев, когда никто не смотрел в его сторону. Крепкие кости, широкий рот — это пока все, что он смог выяснить. Руки же были гладкие, без мозолей, с черными волосками на тыльной стороне ладоней.
В карманах он обнаружил восемь шиллингов и одиннадцать пенсов. Должно быть, плату за лечение вычтут из его жалованья. Оставалось надеяться, что жалованье у него значительное… Кроме монет Монк извлек из кармана носовой платок и конверт, на котором значились его имя и адрес: Графтон-стрит, 27. В конверте был счет от портного.
Озираясь, Монк стоял на больничном крыльце. Место было ему незнакомо. Денек выдался солнечный, по небу пробегали быстрые облака, налетал теплый ветерок. Ярдах в пятидесяти, на перекрестке, размахивал метлой мальчишка, убирая конский помет и прочий мусор. Прокатил экипаж, запряженный парой высоко ступающих гнедых лошадей.
Все еще чувствуя слабость. Монк сошел по лестнице и двинулся вдоль улицы. Минут через пять ему посчастливилось заметить свободный кеб. Он остановил экипаж и назвал кучеру адрес. Откинувшись на сиденье, он смотрел на улицы и площади, по которым они проезжали. То и дело мелькали встречные экипажи, кареты с ливрейными лакеями на запятках, а также многочисленные кебы, подводы, телеги. Он заметил лоточников и мелких торговцев, продавцов горячих пирогов и пудинга с изюмом. Их товар выглядел весьма соблазнительно. Монк был голоден, но понятия не имел, сколько все это может стоить, поэтому остановить кеб так и не решился.
Мальчишки-газетчики тоже что-то выкрикивали, но что именно — трудно было разобрать сквозь стук подков. Одноногий калека продавал спички.
Уличные картинки были знакомы Монку, но названий улиц он решительно не мог вспомнить.
Тоттнем-Корт-роуд. Весьма оживленное место: экипажи, телеги; женщины в широких юбках перешагивают через забитую мусором сточную канаву; хохочут два подгулявших солдата в красных мундирах; рядом — цветочница и две прачки.
Кеб свернул на Графтон-стрит и остановился.
— Приехали, сэр. Дом двадцать семь.
— Благодарю вас.
Монк неуклюже выбрался из кеба. Он был еще слишком слаб — даже такое легкое усилие далось ему с трудом. Он не знал, сколько следует заплатить кучеру, поэтому протянул ему на ладони флорин, два шестипенсовика, пенни и полпенни.
Кучер поколебался, затем выбрал шестипенсовик и полпенни, приподнял шляпу и, хлестнув вожжами по крупу лошади, уехал, оставив Монка на мостовой. А тот еще долго не мог ни на что решиться, объятый самым настоящим страхом. Он не имел ни малейшего представления о том, что или кто ожидает его за дверью этого дома.
Мимо прошли двое мужчин, поглядели удивленно. Должно быть, решили, что он заблудился. Положение было глупым. Кто выйдет открывать на его стук? Если он здесь жил, его должны все знать. Да, но насколько близко? С кем он сейчас столкнется: с другом или просто с хозяином дома? Забавно, но Монк даже не знал, есть ли у него семья!
Впрочем, в этом случае близкие непременно навестили бы его в больнице, выяснив у того же Ранкорна, где сейчас находится их родственник. Или Монк был из тех людей, которые не способны вызвать любовь и довольствуются учтивостью сослуживцев? Ранкорн тоже, вероятно, приходил к нему исключительно по долгу службы. А сам Монк — был ли он хорошим полицейским, мастером своего дела? Стоп. Что за нелепая патетика!
Он заставил себя встряхнуться. Какое ребячество! Если бы у него была семья: жена, или брат, или сестра — Ранкорн сообщил бы ему об этом. Теперь Монку предстояло расследовать собственную жизнь; ну что ж, на то он и сыщик. Он изучит каждый кусочек своего прошлого и узнает о себе все.
А начнет он с того, что постучит сейчас в эту потемневшую от времени коричневую дверь.
Он поднял руку и резко постучал. Прошло несколько отчаянно долгих минут, после чего дверь отворилась. Открыла ему полная женщина средних лет в переднике. Густые и чистые волосы небрежно уложены на затылке, лицо — приветливое.
— Ну и дела! — воскликнула она. — Храни господь мою душеньку, никак мистер Монк вернулся? А я, главное, вот только сегодня утречком говорила мистеру Уорли: если не объявится — значит, надо сдавать комнаты. Неприятно, конечно, но жить-то надо. Да еще мистер Ранкорн рассказал, что с вами такое несчастье, что вы весь побились, слегли в больницу… — Здесь она взялась рукой за голову. — Боже упаси там оказаться! Вы первый человек, который вернулся оттуда своим ходом. Сказать по правде, я со дня на день ждала посыльного с запиской, что вы померли. — Она сочувственно его осмотрела. — Вы ужасно выглядите. Входите, я вас хоть накормлю как следует. Вы ж наверняка умираете с голоду! Готова поклясться, что в последний раз вы прилично ели здесь. И верно, холодно там было, особенно в последние дни. — Она повернулась, шурша бесчисленными юбками, и провела его в дом.
Коридором, стены которого были обшиты панелями и увешаны сентиментальными картинками, они прошли к лестнице и, поднявшись по ступеням, оказались на просторной площадке. Хозяйка сняла с пояса связку ключей и отомкнула одну из дверей.
