Владимир Тодоров - Пятый арлекин

— Хорошо, Элиза,— я понял ее просьбу как примирение, и, сбавив скорость, свернул на узкую дорогу с односторонним дви­жением. Мимо обеих сторон дороги потянулась невообразимая ак­варельная зелень, о которой в городе и не подозреваешь, хотя мо­лодое лето с каждым днем набирало силу, утверждая тепло и про­буждение. Да и что можно увидеть в городе — зеленые деревья и цветы на клумбах, ухоженные старательной рукой садовника. А здесь все было первозданно, как тысячи лет назад: также орали птицы, радуясь июньскому дню, перебегали дорогу хорьки, хищно изогнув стальные спины, над лесом кружил ястреб, высматривая жертву, и вовсю мычали от любовного томления дикие голуби, в ожидании потомства. В общем, лесной мир жил своей вольной жиз­нью, не подозревая о стратегических планах Дика Мэйсона, от ко­торых самым непосредственным образом зависело его дальнейшее существование.

— Здесь, Дик. Остановите, пожалуйста, я всегда выхожу у этого шлагбаума и потом иду пешком.

— Слушаю и повинуюсь!— я остановил машину у обочины,— какие будут дальнейшие распоряжения?

— Посидим немного в машине, у меня кружится голова. Мне не приходилось ездить на такой скорости... Вы, наверное, могли бы взять приз на любых соревнованиях авторалли, не так ли?— Элиза улыбалась, но я видел, что ей дурно, не зря же jiзагибал такие виражи.— Дик, вы курите?

— Да, пять-шесть сигарет в день.

— Я тоже не увлекаюсь — так для расслабления. Но я забыла пачку в машине.

— Не беда, мои со мной.— Я достал пачку «Честерфильда» и протянул Элизе. Она взяла своими тонкими изящными пальцами одну сигарету, чуть потискала ее, разминая табак,— чисто мужской жест,— я поднес зажигалку. Элиза затянулась дымом с явным удо­вольствием, приходя в себя. Я тоже закурил. Мы оба молчали, пуская дым в приоткрытые дверцы. Я незаметно разглядывал Элизу: да, ее нельзя было назвать красавицей, первое впечатление не под­вело меня, но я никогда не общался с такими женщинами — она была ужасно принципиальна, чиста, это было видно, как говорится, невооруженным глазом, и если бы я сейчас попытался ее поцеловать, то непременно получил бы оплеуху и провалил всю операцию. А поцеловать мне ее очень хотелось и даже не в соответствии с моими планами, а просто, безо всяких планов и прочей чертовщины мисте­ра Тернера.

— Странный день,— произнесла, наконец, Элиза,— обычно я провожу его в лесу, чтобы побыть в одиночестве. Поэтому так ра­зозлилась, когда заглохла машина. Но вы мне совсем не мешаете.

— Спасибо и на этом, вы мне тоже не мешаете!

— Не придирайтесь к словам. Должна сознаться, что в первое мгновение, когда увидела вас, мне показалось, что вы источаете для меня большую опасность. Теперь это ощущение прошло. Я обычно не ошибаюсь в людях и первое впечатление самое верное, но думаю, что на этот раз меня мое чутье подвело. Странно, отчего возникло то чувство...

Я молчал, думая о своем и в то же время размышляя над словами Элизы: какое у нее потрясающее чутье, не хуже, чем у выпускников полковника Шелли! Я ведь и в самом деле представляю для нее опасность, плету, как паук, свою липкую сеть, плету обдуманно, зная, во имя чего я это делаю.

— Пойдемте, если вы не передумали,— Элиза затушила недо-куренную сигарету, вышла из машины и пошла вперед, не дожида­ясь меня. Какая напряженная спина, такая бывает у собак, которых приманивают ласковым словом и рукой и которых тянет ж этой ласковой руке, но в то же время их не покидает чувство опасности. Элиза не тянулась ко мне, но поскольку не отвергла знакомства, чувство настороженности не покидало ее, оно зародилось и жило в ней, может этим самым подогревая интерес ко мне. Если так, она не успокоится, пока не узнает меня лучше. Что ж, это мне только на руку: интерес может перерасти с ее стороны в серьезное чувство.

Она шла впереди меня чуть покачивая бедрами. Обычно, жен­щины это делают, стараясь привлечь к себе внимание мужчины, но Элиза наверняка так ходила всегда, это была ее обычная походка и ее совсем не беспокоило, что об этом подумают другие. Так случа­ется, когда порядочный человек случайно произносит слово, имею­щее двойной, неприличный смысл, но того человека это тоже не беспокоит, потому что он не знает этого дурного смысла.

— Шагов через пятьдесят за поворотом будет поваленное дерево. Там я всегда делаю привал: сижу, курю, размышляю. Странно, что я вам об этом рассказываю...

Мы прошли эти пятьдесят метров и нам открылась поляна с лежавшим на земле деревом без коры. Неподалеку расположился огромный, не менее метра в высоту, муравейник с большими чер­ными муравьями.

— А эти аборигены не беспокоят?— я показал рукой на мура­вейник.

— Нет, у них свои заботы. Случается, что какой-нибудь за­блудившийся путешественник щипнет за кожу. Я им прощаю, в конце концов, ведь я у них в гостях. Вы знаете, Дик, этот мура­вейник вызывает у меня особенно острое чувство соприкосновения с природой, она предстает в его лице девственной и нетронутой. Не правда ли?

Элиза присела на лежащий ствол, одернув юбку на коленях. Она была ужасно осмотрительной в этом вопросе, в отличие от других женщин, которые, если у них чуть-чуть не кривые ноги, стараются непременно открыть их всему свету. А эта всегда начеку, не дай бог заголится нога. Я это заметил еще в машине.

— Что вы молчите, Дик, вы равнодушны к этому муравейнику?

— Не знаю, что и сказать, я всегда в лесу отмечал только то, что вызывает опасность. Мне было не до философии и сантиментов.

— Что же вы отмечали, Дик?

— Я же сказал — опасность,— ответил я, располагаясь рядом.— Нет опасности — хороший лес, опасность — плохой лес, но на то он и лес, чтобы от этой опасности укрыть.

Элиза округлила глаза.

— Что же вы, в таком случае, делали в лесу? Вы представляли себя героем романов Фенимора Купера?— в голосе после начального удивления сквозила насмешка.

— Я?— Переспросив, я тянул время, мгновенно считая варианты допустимой информации. Решил, что можно говорить почти все. Это я решил еще раньше, но сейчас окончательно пришел к этому. Почти все, потому что в это «почти» никак не могли просочиться сведения о моих неблаговидных делах.— Я скрывался в лесу, таился, полз через него с автоматом в руках. Лес был для меня и за­щитником, и врагом одновременно: ведь он укрывал не только меня, но и скрывал моих врагов.

— Вы воевали? Мне казалось, что войны давно закончились.

— Большие закончились, а малые продолжаются.

— И как вас угораздило попасть на эту малую войну?

— По найму, я завербовался.

— Я слышала об этом. Колониальные войска, кажется так?

— Нас называют по-разному, но обычно иностранными легио­нерами.

— Что вас заставило пойти на это?

— А что заставляет молодых людей воевать неизвестно за кого? Бедность и деньги, которые получают те, которые остаются в живых.

— Мне не приходило в голову, что вы могли быть бедны. Вы совсем не похожи на бедного человека, наоборот, выглядите преус­певающим...— она запнулась, не сумев подобрать слова, которое было бы точным и не обидным.

— Дельцом?

— Ну, предположим, хотя и затрудняюсь назвать сферу приме­нения ваших способностей более точно. Так вы были бедны?

— Да, двенадцать лет назад, когда разорился мой отец.— В конце концов я не очень врал — умерла тетя, которая заменила мне отца и мать.

Элиза встрепенулась.

— Ваш отец разорился? Боже мой, какое совпадение...

— И ваш тоже? -Да.

— Но вам не пришлось вступать в иностранный легион.

— Да, я вышла замуж за...

— Смелее, вы хотели сказать за миллионера?

— Да, вы угадали.

— Вы любили его? Я имею ввиду — тогда, перед замужеством.

— Не знаю, скорее всего нет. Но я не изменяла потом, как это делают другие.

— Не было поклонников? Что-то непохоже.

— Отчего же, поклонников было сколько угодно.

— Что же вас удерживало?