Владимир Рыбин - Убить перевертыша
Близко, за деревьями, крикливо зачастила автомобильная охранная сигнализация, и Мурзин вспомнил, что ехал в машине.
- А где... синий..."Москвич"? - с трудом выговорил он, опуская ноги на землю и отваливаясь к спинке скамьи.
- Как где? - охотно отозвался старик. - Перед тобой. Нынче все москвичи, считай, дошли до посинения.
- Это что - Москва?
- Однако, молодой человек!..
Молодым его давно не называли, лет этак десять или больше, и Мурзин засмеялся. И сморщился от нового приступа головной боли.
- Как я... сюда попал?..
- Ты меня спрашиваешь? Могу ответить только по-булгаковски: брошен сюда гипнозом Воланда.
- Наверно, так и есть.
- Опохмелки у меня нету. Так что полечить нечем, виноват.
- Да не пил я, честное слово. А голова трещит.
- Анальгинчик могу дать.
Он сел рядом, принялся рыться в карманах, и собачонка, маленькая, лохматая, сердито следила за каждым его движением.
Таблетка немного помогла: в голове начало проясняться. Вспомнился весь вчерашний день, вплоть до того момента, как он сел в машину, взял сигарету и потянулся к огню зажигалки. А дальше - отрезало.
- Не обокрали? Проверь в карманах-то.
Мурзин достал бумажник. Все было цело, даже деньги. Недоставало лишь одной пятидесятитысячной, той самой, что он приготовил в уплату за дорогу. Честные люди попались, взяли только свое.
- Где это мы?
Мурзин огляделся. Сквер неухоженный, скорее, лесопарк. Вдали, за деревьями, ослепительно белые на утреннем солнце дома. По другую сторону дорога: близко машины шумят.
- Гольяново. Лосиный остров. Слыхал о таком?
- А-а, понятно, - сказал Мурзин, ничего, впрочем, не поняв. Совсем не по пути было Гольяново. Волоколамка, по которой ехали, - с другой стороны Москвы.
Этот район Мурзин знал: от Гольяново до Фрязина - прямая дорога по Щелковскому шоссе, и они с Серегой Новиковым как-то останавливались тут, в лесопарке. Неподалеку был автовокзал, с которого он прошлый раз, если бы не та стычка в лесу возле Измайловского метро, собирался ехать к Сереге.
Он шел к домам, не оборачиваясь, чувствуя, что старик ревниво следит за ним. Шел и рылся в карманах, боясь, что не окажется телефонного жетона. Раньше просто было: двушка всегда найдется, а не найдется, так кто-нибудь даст. Теперь никто не даст, потому что мало кто эти дорогие жетоны покупает. Памятуя о такой сложности позвонить куда-нибудь с случае нужды, Мурзин покупал жетоны при каждом удобном случае и рассовывал по карманам. На всякий случай.
И он отыскал в кармане этот невесомый пластмассовый кружочек. И телефонную будку нашел сразу, совершенно исправную, чему весьма удивился: и в центре-то Москвы таксофоны через один изуродованы.
Кондратьев поднял трубку сразу, будто ждал звонка.
- Это я, - сказал Мурзин, не поздоровавшись. - Вы меня слышите?
- Да.
- Этот человек уезжает сегодня. Вы понимаете?
- Да. Где вы находитесь?
- Недалеко от Щелковского метро. Рядом автовокзал...
- Я сейчас приеду...
Мурзин пожал плечами и вышел из телефонной будки. Оставалось только удивляться проницательности Кондратьева. Ничего ведь не сказал ему, а он все понял. Что это - профессионализм? Или он что-то такое знает?..
Несмотря на ранний час автовокзал гудел как улей. Торговали бесчисленные ларьки, кричало радио, гоношились мешочники, называемые нынче "челноками". В этой круговерти нелегко было отыскать даже и хорошо знакомого человека.
Быстренько проглотив пару сосисок, засунутых в какой-то пресный блин под иноземным названием, и выпив стакан теплой бурды, называемой тоже по-иноземному - пепси, Мурзин вышел на улицу, разобрался в стоянках автомашин, определил наиболее вероятное место, куда должен подъехать Кондратьев, и, устроившись неподалеку в тенечке, стал ждать. Голова все еще болела, и не отпускала резь в глазах, когда смотрел на свет. Хотелось лечь, отключиться хоть на минуту. Но ничего не оставалось, как стоять, поскольку сесть все равно было не на что.
И все же он прозевал. Кондратьев возник внезапно откуда-то сбоку этаким незнакомым парнем, одетым в серый спортивный костюм, не останавливаясь и не поднимая глаз, поздоровался. И только тут Мурзин разглядел знакомый шрам на его щеке.
Через минуту они сидели в душной машине, и Мурзин рассказывал о своих приключениях.
Выбравшись на шумное Щелковское шоссе, "жигуль" пересек по невысокому мосту окружную магистраль и, набирая скорость, помчался по довольно свободной дороге.
- Во Фрязино, - коротко прокомментировал Кондратьев. - Дорогу я знаю.
Мурзин молчал. Неприятно задевало безучастие к его личной судьбе. Говорил ведь о версии следователя, о большой вероятности угодить в следственную тюрьму, а в ответ хоть бы искринка сочувствия. Неужели подозревает как и следователь? Чего же тогда возится с ним, доверяет?..
- Надо найти Маковецкого, - сказал Кондратьев сухим приказным тоном.
- В Одессе он, должен приехать.
- В Одессе его нет.
- Дочь там.
- И дочери тоже нет. Она в круизе по Средиземному морю. С мужем.
- Свадебное путешествие?
- Свадьба была еще весной.
- А Маковецкий говорил... - Будто холодным ветром подуло, и опять заболела голова. - Почему же он тогда уехал? Струсил?
- Это еще хорошо бы.
- Не-ет! - Мурзин даже замахал руками. - Подозревать Маковецкого - все равно, что меня подозревать. Я же его знаю, учились вместе...
- Многие, с кем мы учились, оказались не теми.
- Да, но Маковецкий!..
Кондратьев грубо выругался, даже тормознул, хотя потребности в этом не было никакой.
- Государство просрали. Думаете, почему?
- Почему? - машинально спросил Мурзин.
- Потому что слишком верили.
- Всех-то подозревать нельзя...
- Мы обязаны были оберегать целостность государства, невзирая на лица. А мы смотрели в рот лысым недоумкам со Старой площади, пуще всего боясь не вписаться в их демагогию. Мы не выполнили свой долг. Мы оказались приспособленцами, тянулись перед начальниками. А они нас предали!..
- Да, но Маковецкий!.. Тогда и я...
- Нет! За вас ручался Миронов.
Снова было долгое молчание. С широкого шоссе свернули влево, на более узкую дорогу, ведущую через чистый сосновый лес. Затем потянулись картофельные поля, перемежаемые песчаными проплешинами, хаотичные россыпи разномастных дачных домиков, неухоженные пригородные пустыри.
- Миронов тоже говорил о предательстве. В ту ночь.
- Я знаю. Он должен был с вами говорить об этом.
- А я говорил, что предателей надо не отслеживать, а отстреливать.
Кондратьев заинтересованно глянул на Мурзина и промолчал.
- Ну, достанем мы эти документы. Что дальше?
- Опубликуем.
- Этого мало. Переорут ведь. У них радио, телевидение.
- А кто сказал, что этим все ограничится?
- Тогда нас, таких гэбистов, должно быть много.
- А кто сказал, что нас мало? И не только гэбистов.
- Тогда должна быть организация.
- А кто сказал, что ее нет?
Теперь заинтересованно посмотрел Мурзин на Кондратьева.
- Федор Петрович, я не новичок в таких делах. Я понимаю: если со мной так говорят, значит...
- Правильно понимаете. Рекомендация Миронова кое-что значит. Маковецкого он только хвалил, а за вас ручался.
- Все-таки меня беспокоит эта их версия о моей причастности. Больно круто взялись. Слежка, СИЗО...
- Слежка - это верняком не милиция. Тут что-то иное. Будем разбираться.
- Я разберусь.
- Нет, вы отправляйтесь к себе, в Луговое. Мы сами проверим.
Скоро они въехали в многоэтажное Фрязино, застроенное добротными краснокирпичными домами. Остановились на площади, где было полно машин.
- Значит, так, вы идите...
- Пойдемте вместе, Федор Петрович. Позавтракаем у Новикова.
- Вы идите, - повторил Кондратьев. - Мне нужно съездить в одно место. Встретимся здесь через час.
12
До Гребневских храмов было рукой подать. Проехать город, пересечь по низкому мосту ленивую речушку Любосеевку, свернуть направо. Еще километр через деревню Гребнево, и вот они, белые арочные ворота, врезанные в каменную церковную ограду.
В стороне, на широком, как стадион, зеленом поле бегали ребятишки и двое взрослых, раздетых до пояса. В одном из них Кондратьев узнал настоятеля храмов отца Сергия. Черная бородка его резко контрастировала с бледной кожей. Отец Сергий, годящийся Кондратьеву в сыновья, гонял свое многочисленное семейство с помощью детского полосатого мяча. Жена его, матушка Ирина, маленькая, казавшаяся не старше своего долговязого первенца, стояла в стороне, покачивая коляску, и, похоже, снова была беременна.
Оставив машину у ворот, Кондратьев вошел в церковный двор, обошел храм по тропе, желтевшей в чистой зелени травы, и сел на скамью, серую от времени, мягкую. Пространство за храмом заполняли высоченные колонны старых лип и кленов, здесь было в меру тенисто, в меру солнечно, и очень тихо.
Кондратьев не считал себя верующим, хотя, как многие русские люди, всегда ощущал зависимость от чего-то высшего, неподвластного уму, обожаемого. И он не удивился, когда однажды именно здесь, возле церкви, избавился от тяжелейшей душевной смуты.
