Павел Саксонов - Можайский — 3: Саевич и другие
— Да что вы мямлите, черт побери! — начал раздражаться Инихов. — Говорите прямо!
Саевич вздохнул. Лицо его, продолжая, впрочем, пламенеть, из смущенного стало унылым. В голосе появились трагические нотки:
— Если уж я ее видел не раз, то и она меня, очевидно, тоже. «Аквариум», если идти знаючи, находится едва ли в километре от моего дома: много — четверть часа пешей прогулки. Однажды я совсем неподалеку занимался фотографией, хотел запечатлеть группу деревянных строений на участке Семеновой: прошел слух, что участок продан, и старые постройки пойдут на слом. В самих этих постройках ничего особенного нет, но место уж очень примечательное: здесь, не выходя на Кронверкский, можно видеть его с Каменноостровского или наоборот — еще до перекрестка с Каменноостровским видеть проспект, находясь на дуге Кронверкского. Если старые, двухэтажные преимущественно, дома снесут, не уверен, что такой необычный для Петербурга эффект — «дугового зрения», как я его называю — сохранится. Логично предположить, что участок — по выгоде его расположения — окажется застроен и вширь, и в высоту, и новые дом или дома погубят перспективу[42]. Впрочем, к сути это не имеет отношения, а имеет то, что в тот день, возвращаясь с занятий домой, я как раз и прошел мимо «Аквариума», причем, воспользовавшись тамошним уширением тротуара, остановился ненадолго — передохнуть. Грузу я нес на себе немало — намного больше, чем в вечер встречи с бароном, — и через каждую сотню метров был вынужден отдыхать: в конце концов, я — не ломовая лошадь!
Последние слова — о ломовой лошади — Саевич произнес с какой-то неожиданной яростью, с напором, как будто самого себя желая удостоверить в том, что он — не лошадь. Можно было подумать, что его самого посещали сомнения на этот счет, и что он сам порою готов был признаться: между его судьбой, заставившей его на собственном горбу носить неподъемные грузы, и судьбою лошади имелось определенное сходство!
— Остановился я, закурил, что, впрочем, было нередкой моей ошибкой: курение с нагрузки отяжеляет еще больше, заставляет сердце едва не выпрыгивать из груди, одышка длится дольше. А все же есть в таких папиросах определенная прелесть, и я, прекрасно зная о последствиях, все-таки устраиваю эти перекуры. Как правило, они продолжаются минут пять, иногда — десять, и в них не бывает ничего необычного. Но в тот день необычное произошло! Я уже докуривал папиросу, когда вдруг понял: сердце колотится как никогда, уши горят, во рту — сухость, кончики пальцев покалывает словно иголками. А взгляд… — Саевич на мгновение запнулся. — Взгляд не блуждает, как обычно — бесцельно, перелетая с предмета на предмет, с человека на человека, — а устремлен в одну точку. И точка эта — барышня с цветами у ротонды!
Чулицкий с досады звякнул стаканом. Вновь раскуривший сигару Инихов выпустил в направлении шефа струйку табачного дыма и вдогонку метнул улыбку сочувствия: мол, обскакали вас, Михаил Фролович, и кто?
Я, уже догадываясь, что примерно последует дальше, взглянул на Саевича будто бы заново: пристально, по возможности — непредвзято. И тогда я увидел не только грязные волосы, нездоровую бледность, тягостную сутулость и дрянную, неприличную даже для взрослого человека одежду. Я увидел истощенное, нервное, но красивое лицо: той красотою красивое, какая встречается на реалистичных портретах людей, живущих в себе и от мира имеющих только один подарок — вечное раздражение мысли! Я увидел полные разума глаза, что вообще-то встречается нечасто. Увидел соразмерную фигуру, хотя вот что-что, а откормить ее не помешало бы… в общем, я увидел человека не только живого, но и способного привлекать, пусть даже ни одной, находящейся в здравом уме, особе женского пола и в голову не пришло бы связать себя с таким человеком. С другой стороны, любовь — причудливое чувство, и уж точно оно не находится в плоскости здравого смысла. А потому…
— Да, господа: я в самом буквальном смысле пялился на барышню с цветами, а потом вдруг понял, что…
— Чудны дела Твои, Господи, — пробормотал Митрофан Андреевич, оглядывая Саевича с головы до пят.
— …пропал. Представляете? Я влюбился! И было это настолько некстати, что и подумать было страшно!
— Некстати? — Инихов, думая, что ослышался, повторил: «Вы сказали — некстати?» — Как так?
— Да какая, Сергей Ильич, в моем положении любовь!
Инихов кашлянул и — в явном замешательстве, не зная, что на это и возразить — быстро сунул в рот сигару и окружил себя непроницаемым дымом.
— Не стану вдаваться в обременительные подробности, скажу только, что с тех пор — по возможности, когда погода тому благоприятствовала — я часто наведывался к «Аквариуму», хотя вступить с цветочницей в беседу и не пытался. Теперь я могу признаться, что вовсе не уговоры барона воспользоваться возможностью знатно пошутить, а уверенность в том, что увижу свою любовь, подтолкнула меня принять приглашение и отправиться с бароном в «Аквариум». И — да: я увидел… её, только уже не у ротонды, а в зале. Она временами подходила к столикам и подавала цветы.
Тут Саевич улыбнулся: не нам, а внутрь себя — немножко грустно, но и не без потаенного удовольствия.
— Поначалу мы с бароном сели за разные столики: это являлось частью нашего плана… я говорю «нашего», хотя, вы понимаете, план целиком принадлежал самому барону, и именно он устроил и так, что меня, несмотря на мой… оборванный вид пропустили внутрь, и стали обслуживать. Швейцара барон попросту подкупил, а метрдотелю, попытавшемуся было встать грудью на моем пути, устроил настоящий разнос. Сделав вид, что незнаком со мною, барон вступился за меня, едва не таская метрдотеля за уши и приговаривая: «твое дело, скотина, привечать вошедших, а не выталкивать их взашей!»
«Ишь, — обратился ко мне барон, как к человеку только что встреченному, — взяли моду, мерзавцы: различия между людьми проводить! Restaurant они теперь, видите ли, а не трактир! А ведь вся их суть, милостивый государь, ни на ломаный грош не изменилась: знай себе — тарелки подавай, а уже потом по счету требуй. Вы кто, позвольте полюбопытствовать, по роду занятий?»
— Я замешкался, так как уговора о занятиях у нас с бароном не было. Моим замешательством тут же воспользовался кипевший от злости, но боязливо жавшийся перед бароном метрдотель:
«Вы же видите, ваше благородие, что этот… человек — обычный попрошайка!»
— Да как вы смеете! — взорвался уже я, и взорвался по-настоящему. — Я в жизни ни у кого ничего не просил и не выклянчивал!
«И что ты на это скажешь?» — барон буквально навис над несчастным метрдотелем. — «Немедленно извинись перед господином…» — барон повернулся ко мне и, церемонно поклонившись, «представился»: «Иван Казимирович Кальберг, а как, сударь, обращаться к вам?»
— Я назвался.
«Перед господином Саевичем!»
— Метрдотель, не понимая, какая вошь укусила их давнего и уважаемого клиента, был вынужден принести извинения и лично проводить меня за столик. Нужно сказать, мое появление в зале вызвало настоящий фурор! Элегантно одетые дамы и господа, чтобы взглянуть на невиданное чудо, сворачивали шеи. В первые мгновения это меня смущало и нервировало, но потом я просто обозлился: да чем же, позвольте спросить, я хуже, чем все они вместе взятые? Только лишь тем, что одежонка у меня худая? Эта мысль приободрила меня, и к столику я подошел уже уверенно. Однако метрдотель моей уверенности не разделял и, едва я присел на стул, склонился надо мной и злобно прошипел:
«Только попробуй не расплатиться, дядя…»
— Дядя?! — почти одновременно воскликнули Чулицкий, Инихов и Можайский. — Он так и сказал?
— Да, а что?
Не отвечая Саевичу, Чулицкий с прищуром посмотрел на Можайского и спросил:
— Кто у нас во втором участке Петербургской части? Рачинский?
— Он самый: Константин Сергеевич, — ответил Можайский и тоже прищурился. — Нужно ему намекнуть, чтоб околоточных своих как следует вытянул. Или вы полагаете, что он и без нас всё знает?
Чулицкий призадумался, но все же покачал головой:
— Да нет, вряд ли. Скорее всего, и впрямь — упущение околоточного. Не всю подноготную метрдотеля выяснил…
Поскольку к «нашему» делу это неожиданно вскрывшееся обстоятельство не имеет никакого отношения, я, дорогой читатель, опущу последовавший далее диалог и только вскользь замечу: проведенная несколько дней спустя проверка выявила масштабную аферу, затеянную уголовным миром в ресторанной сети столицы, тщательно этим миром подготовленную и едва не возымевшую успех. Видавших, как говорится, виды полицейских поразили не только дерзость предприятия, но и то воистину в уме не укладывавшееся искусство, с каким матерые уголовники подступили к затее. На этом фоне даже казалось немножко обидным, что всё провалилось из-за сущего пустяка — случайно, по сути, оброненного Саевичем слова в не менее случайном, если разобраться, рассказе о его любовных перипетиях! Ничто из этого не попало в печать и поэтому осталось скрытым от широкой публики. Но в историю сыска, полагаю, вошло, причем навсегда и с весьма поучительной моралью.
