Джим Томпсон - Убийство
В конце улицы я заметил девушку, которая стояла у парапета и праздно смотрела в морскую даль. Я скосился в ее сторону, поставив ладонь над глазами. Через минуту она слегка повернула голову, и я узнал в ней певицу из оркестра. На ней был купальник, а платье висело рядом на перилах. Нетрудно было предположить, что у платья есть карман, а в кармане, наверное, тоже что-то есть.
Я завладел ее вниманием и согнулся в низком поклоне, упав на одно колено.
— Послушай, послушай меня, — сказал я, — как прекрасны твои ноги в этих туфлях. О, моя принцесса, твои...
Но тут я заметил, что ноги у нее босы, и не стал продолжать. Бросил взгляд на ее живот и начал по-другому:
— Твой пупок подобен...
— Отойди от меня, мерзкий тип! Уходи, я не подаю попрошайкам!
— А кому вы подаете? Неужели тем, у кого есть деньги?
Она повысила голос:
— Оставь меня в покое или я закричу!
— Очень хорошо, мадам, — сказал я, возобновляя прерванный путь, — воистину, это очень хорошо. Но остерегайтесь ночи. Как ни странно, однако, хо-хо-хо, остерегайтесь ночи.
Я неспроста предупредил ее. Потому что для таких, как она, ночь источник как опасности, так и наслаждения.
Впереди я заметил мистера Павлова, который вышел из дансинга и теперь вышагивал по улице, направляясь к своему дому. Я посмотрел, как он высоко держит голову, как горделиво распрямлены его плечи, и понял, что больше не обижаюсь на недоверие, которое он проявил ко мне во время нашего разговора.
Он повел себя так оттого, что на самом деле не намеревался совершать ни грабеж, ни подлог. Он не хотел этого. Возможно, он сам был противоположного мнения, вплоть до того, что мог действительно строить такие планы. Но он ни за что не стал бы осуществлять их на практике.
Он был человеком, настолько же не способным на бесчестный поступок, на малейшее отклонение от честности, как я был не способен на трезвость.
Он завернул на почту. Я перебежал на другую сторону улицы, прошел еще квартал и вдруг привалился к уличному фонарю, да так и застыл, обессиленный.
Люди, ухмыляясь, проходили мимо, они смеялись надо мной. Я закрыл глаза и воззвал к Владыке мира, перемежая свои жалобы угрозами.
За пол квартала от меня был бакалейный магазин, и я увидел, как мистер Коссмейер, адвокат, который приезжает сюда каждое лето, укладывает какие-то покупки на заднее сиденье своей машины.
Я заставил себя оторваться от фонаря и попал ногой в водосточную канавку. Доковылял до мистера Коссмейера и тронул его за плечо.
Он подскочил, ударился головой и выругался. Потом обернулся и узнал меня.
— Здорово, Гэнни, — сказал он. — То есть я имею в виду — Иуда.
Я рассмеялся:
— Ничего страшного, мистер Коссмейер. На самом-то деле никакой я не Иуда. Это был просто плод моего больного воображения.
— Ну что ж, отлично. Очень рад, что теперь ты от этого избавился.
— На самом деле я Ной. Вот кто я такой, мистер Коссмейер.
— Понятно, — ответил он. — Не забирайся слишком далеко, когда отправишься за животными.
Его голос звучал как-то чудно, в нем не было заинтересованности. И я заметил, что он тянется рукой к дверце своей машины.
— Послушайте, послушайте, что я скажу, мистер Коссмейер. Я принимаю пожертвования на строительство ковчега, как материалы, так и их денежный эквивалент. Каждая доска по доллару.
— Не только доска имеет такую стоимость. На эти деньги можно купить бутылку.
Оказалось, он гораздо сообразительнее, чем я о нем думал. Прошлым летом я за умеренную плату зарезервировал для него место на Тайной Вечере.
— Послушайте, мистер Коссмейер, весь мир — театр, а все люди — актеры или зрители, и мудрый человек не станет применять химические бомбы. Разве это вас не волнует, мистер Коссмейер?
— В очень незначительной степени, — ответил он. — В такой незначительной, что я решительно ничего не чувствую в районе своего нагрудного кармана.
— Послушайте, мистер Коссмейер, — теперь у них в Городе Удивительных Людей появился новый житель. Он просто ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но, несмотря на то, что он ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК, ведет он себя так высокомерно, будто он — самый выдающийся человек в городе. А знаете, почему он так себя ведет? Вы знаете, мистер Коссмейер? Потому что ему тоскливо в одиночестве. А доски действительно стоят по девяносто восемь центов за штуку, и я могу принести вам сдачу с доллара, мистер Коссмейер.
— Это уже немного тоньше, — сказал мистер Коссмейер. — Немного более по-английски.
— Послушайте, послушайте, что я скажу, мистер Коссмейер. Я собирался разыскать его и отвести на телевидение. Ведь это пахнет миллионами, как вы считаете, мистер Коссмейер? ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК — где еще такое увидишь?
— Давай я отвезу тебя в библиотеку и провожу в исторический отдел.
— Я мог бы научить его притворству, мистер Коссмейер, обучить пению и танцам. А еще я мог бы, — послушайте, послушайте, мистер Коссмейер, — в Городе Удивительных Людей есть еще два жителя — это ОТЕЦ и МАТЬ, и они-то и есть самое замечательное. Они — ДОБРОСОВЕСТНЫЕ и ЛЮБЯЩИЕ РОДИТЕЛИ. БОГОБОЯЗНЕННЫЕ и ЗАКОНОПОСЛУШНЫЕ, ЧЕСТНЫЕ и НЕПОКОЛЕБИМЫЕ, ДОБРЫЕ и БЛАГОРОДНЫЕ, МИЛОСЕРДНЫЕ и ТЕРПИМЫЕ, МУДРЫЕ и...
— Что это такое? — спросил мистер Коссмейер. — Рекламный щит или надгробие?
— Послушайте, послушайте, мистер Коссмейер, вы никогда не видели такого крошечного надгробного камня. Он не больше чем пачка сигарет. Наверное, только тот, кому под силу подковать блоху, сумел выполнить такую надпись. Ее практически невозможно разглядеть, мистер Коссмейер. Решительно невозможно. Но у них есть еще и другие чудеса, которых тоже никто и никогда не видел. А знаете почему? Вы знаете почему, мистер Коссмейер? Так послушайте, послушайте, что я вам скажу. Возможно, это довольно символично. Вы слышите — это символично, мистер Коссмейер, и я как раз вспомнил, что вы можете раздобыть целую кучу досок...
— Послушай, Ной, послушай, послушай, — сказал мистер Коссмейер. — Где самая короткая дорога к магазину строительных материалов?
Глава 7
Хэтти
Кажется, я разучилась думать. Словно бы я не думаю, а смотрю в замочную скважину.
По-моему, я достаточно ясно выражаюсь — всем известно, как бывает, когда смотришь в замочную скважину. Может, комната за дверью и большая, но в замочную скважину вам не увидеть ее всю целиком. А если смотреть долго, вообще все на свете станет казаться маленьким.
Привычка думать сохранилась у меня с давних пор. С тех пор, когда доктор Эштон еще разговаривал со мной, когда он учил меня разным вещам и объяснял, что к чему. Наверное, тогда я думала постоянно, все больше и больше. Я много думала. Иногда мне казалось, что даже мозг у меня растет. Потом мы переехали сюда, и все кончилось, и началось совсем другое.
Господин доктор прекратил все это — у него не было больше желания заниматься мной. И во мне этого желания тоже больше не было. Правда, он говорит, что не этого хотел. Как приспосабливаешься к новому месту, так и я приспособилась к новой жизни. И не делала ничего такого, что выдало бы во мне чужака. Пригнулась и уже никогда не поднимала головы.
Доктору это не нравилось, по крайней мере, он так говорил. Но у меня другого выхода не было. А еще он говорил, что если забивать голову вещами, которые никогда не пригодятся в жизни, то ни к чему хорошему это не приведет.
Наверное, он прав. Он во всем прав. Так или иначе, но заниматься со мной он прекратил. Я не стала возражать. Не стала спорить — никогда в жизни не делала этого, только однажды, давным-давно. Наверное, на тот спор и ушли все мои силы. На одно-единственное сражение.
А может, я просто не вижу смысла в сражениях.
Нет ничего легче, чем спускаться с горы. Это ужасно легко — прямо как смотреть в замочную скважину. Как опускаться на дно. Вы сами не замечаете, как это происходит.
Не думать больше. И даже слов не знать для этого. Господин доктор рассказывал мне, что мозг человека не может быть шире его словарного запаса. Нужно знать слова не только чтобы уметь разговаривать, но и чтобы думать тоже. Теперь у меня нет ни слов, ни мыслей. Только ощущения.
Я ощущаю, что хочу есть. Чувствую, когда мне холодно или жарко. Ощущаю боль, если поранюсь. Чаще всего приходится чувствовать именно боль от ран. Раны и боль. Но я не задумываюсь о них по-настоящему. Просто ощущаю, просто хочу, чтобы их не было. Но на самом деле я знаю, что так теперь и будет до конца жизни. А может, и потом.
Потому что он, этот парень, теперь выучился ловко действовать. Теперь он старается казаться приветливым. Он делает так для того, чтобы запугать нас. Он нас испытывает.
В тот вечер он пришел на кухню после ужина, как раз вслед за мной, так что я не сразу его заметила. Улыбался, завел разные разговоры. Сказал, что пришел помочь мне с посудой.
— Уходи, — сказала я ему, — оставь меня в покое.
