Анна Шахова - Ванильный запах смерти
Лев задерживался в отеле каждый день допоздна, потому приходил на работу не раньше десяти – половины одиннадцатого. Горничная Ида, которой Даша выделила комнатку рядом с кухней, иногда ночевала в доме дяди – повара Самохина. Так произошло и в этот раз: Щипковой не было в отеле и ее появления ждали в девять. Обычно накрывала к завтраку, который подавался в половине девятого и не отличался, по европейским стандартам, сложностью, сама хозяйка. Но сегодня, в силу чрезвычайных обстоятельств, все сидели голодными. И Ида что-то запаздывала.
Взглянув очередной раз на массивные двери, которые незыблемо охранял оперативник Паша, попутно контролируя ситуацию в холле, Травина вдруг побледнела, и в глазах ее появился ужас. На пороге, в недоумении озираясь, стояла горничная: в белых босоножках, красных носочках, зеленом синтетическом платье с рукавом фонариком и с не поддающейся цветовой классификации холщовой хозяйственной сумкой, в которой что-то бугрилось.
Лика, вытянув руку в направлении Щипковой, вскрикнула:
– Держите! Вот! Её! Держите. – И Травина заметалась, заламывая руки, и заплакала.
Оперативник невольно ухватил за локоть пришедшую. Впрочем, Ида сама вцепилась в рукав флегматичного Паши, будто ища защиты. Так и застал их – держащихся друг за друга – следователь. Он распорядился предоставить ему спокойное помещение для допроса. Даша провела Рожкина в свои комнаты на первом этаже.
Люша поднялась с дивана и стала прохаживаться около «допросной». Но дверь оказалась плотно прикрыта, и сыщица не могла ничего слышать. Тогда Шатова прошла к барной стойке и присела на высокий табурет – отсюда она видела всех присутствовавших в холле. Казалось, тягостное молчание, повисшее незримой, но осязаемой, наэлектризованной тучей, вот-вот взорвется чьим-нибудь новым страшным криком.
Понаблюдав за собравшимися, Люша убедилась, что читать мысли по лицам она не умеет. Взъерошенный, напряженный, нелепо закрутивший ноги в жгут Василий; бледная Даша, вздумавшая протирать губкой листики цветов на окне; пунцовая испуганная Зуля, которая, похоже, впервые в жизни не знала, как себя вести; затравленная, с открытым ртом Ида, притиснувшаяся к Самохину, который не поднимал глаз и, если бы не покачивал ногой, казался бы задремавшим. Нет, никакой тайны или печати преступных страстей не читалось на лицах этих людей.
– Рассказывайте! – гаркнул Геннадий Борисович Травиной, когда та села перед ним на стул.
– Я всё! Всё теперь расскажу! – Лика прижимала мокрый платок к лицу.
Она немного утихла перед дознавателем, который внушал ей доверие своей деловитостью и спокойствием.
– Я видела фотографию Федотова у Иды на столе. В рамочке.
– Ну и что? – хмыкнул Рожкин.
– А когда артиста отравили, фотография исче-езла, – всхлипнула Травина.
– И что? Помер, она и убрала из какого-нибудь суеверия. Разве Щипкова не может быть поклонницей артиста? Может, он сам ей фото подарил.
– Конечно, сам! – Лика тщательно утерлась и с вызовом посмотрела на следователя. – Ведь она его незаконнорожденная дочь.
Рожкин, у которого вытянулось лицо и расширились маленькие глазки, переглянулся с оперативником Саней.
– Я слышала ее разговор с дядей, с Самохиным. По-видимому, она шантажировала артиста, просила крупную сумму денег. За неразглашение и вообще за несчастное детство.
– Конкретно! Что конкретно вы слышали? – подался к ней Рожкин.
Лика вздохнула, собираясь с мыслями.
– Значит, она сказала: он всю жизнь нам с матерью сломал, артист хренов. Так… Пусть хоть на старости расплачивается за все. А повар буркнул, что, мол, черт с ним, с этим артистом. Не унижайся, мол.
– Ну, а убийство? При чем тут убийство, если она хотела денег с предполагаемого «папы» слупить?
– Вы не дослушали! Щипкова сказала, что если он не признает ее, то… словом, она его прикончит. Какое-то слово она произнесла редкое, но смысл был очевиден.
– А когда разговор-то происходил? – вступил Саня.
– Аккурат накануне отравления. – Травина снова начала всхлипывать – Я, идиотка, своими намеками вынудила убийцу действовать, и подставила несчастную Адель Вениаминовну, которая ночевала в моем номере! Меня, поймите, меня как свидетельницу должны были убить! Как… как мне с этим жи-ить?! – Она закрыла руками лицо и затряслась.
– Анжелика Александровна! Вы уж! – гаркнул следователь, что возымело нужное действие.
– Да уж! Поспокойнее. Всё это пока ваши догадки. Мы вот у самих героев спросим сейчас – и вся недолга. Саня, давай родственничков!
Когда в комнату вошли Самохин и Щипкова, их ждали два пустых стула посередине комнаты.
– Присаживайтесь, господа. И давайте не будем тянуть кота за хвост. Да уж! – Рожкин с елейной миной указал на стулья.
– Электричество не подведено? – хмыкнул в усы Самохин, стряхивая пылинку с сиденья.
– Это успеется. Как же, – подбавил елея Рожкин и тут же, насупившись, заработал желваками, крутанул головой, которая, казалось, ощетинилась его коротко стриженным ёжиком. – Значит, так! Ида… мм, Ивановна, что можете сказать о вашем родстве с покойным актером Федотовым?
Ида привычно раскрыла рот и уставилась воловьими глазами на Геннадия Борисовича.
– Поясняю. Госпожа Травина утверждает, что случайно услышала ваш разговор с дядей, в котором вы поминали вашего отца-актера. Он, дескать, обязан был помочь вам материально и признать, наконец, отцовство. В противном случае вы, по утверждению свидетельницы, должны его… убить. Что уж…
В повисшую тишину вдруг вплелось какое-то тихое кудахтанье. Все с недоумением уставились на повара: он трясся, прикрыв рукой глаза, и подрагивающие его щеки заливала нездоровая краснота. Рожкин не успел спросить о самочувствии Феликса Николаевича, так как тот, вскинув руки, захохотал в голос.
Раскатистый смех Самохина услышали и в холле. Люша попыталась ретироваться в сторону допросной, но наткнулась на взгляд укоризненно кивающего опера Паши.
– Поспокойнее, пожалуйста, – сказал он, указывая рукой на диван.
Шатовой пришлось сесть.
Тем временем Феликс Николаевич, пхнув в плечо растерянно хлопающую глазами Иду, стал валиться вперед. Горничная, зыркнув на следователя, захлопнула рот и тоже попыталась выдавить из себя подобие улыбки, которая больше походила на гримасу по поводу нарастающей зубной боли.
Лика с ужасом смотрела на обвиненных ею родственников.
– По поводу чего веселье? – Рожкин стал угрожающе лиловым.
– Закалать. Ты тогда грозилась его закалать, как куру! Идка, – хрюкал Самохин. – Она приняла твоего папешника за Фе-е… о-ой, кха-кха… Ивана твоего Федорыча за, за… Ой, не могу… – Феликс Николаевич в бессилии откинулся на стул и принялся утирать мокрые глаза.
Тут Рожкин долбанул кулаком по столу и взвизгнул:
– Поясните всё коротко и ясно, Щипкова!! Кто ваш отец?! О каких угрозах шла речь? Что слышала Травина? Почему фото было, а затем исчезло? Ну?!
– Я… я не знаю, что там она слышала. – Ида начала еле слышно, но потом откашлялась и, ободренная взглядом Самохина, который все еще отдувался, заговорила смелее. – Отец мой был ветеринаром у нас в хозяйстве. У него была семья. Другая. А мама случайно попалась. Ну, я родилась. У нас, у Щипковых, ну, у женщин, этот… венок. – Ида с силой шмякнула себя по макушке толстой ладонью. – Этот… безбрачный…
– Венец безбрачия, – пробормотала Травина.
– Во! Он! Ну, а папаня-то артистом был. Не, он ветеринар, но звали артистом, потому что всё на гитаре играл и пел.
– Серенады! Трубадур хренов, – пояснил Самохин, который уже придал лицу вполне серьезное выражение.
– А потом они с женой уехали. Ну, отец со своей законной женой. А я родилась. А отец не признал, и доказать ничего мать не могла, потому как это… экспертизы тогда очень точной не было. Да и денег не особо, чтоб до города, и вообще хозяйство. А мать через три года помёрла, а меня взяла бабка. – Ида вдруг стала кусать губы, которые задрожали.
– Короче, я договорю, Идуша, – сказал холодно Самохин, и Лика удивилась поразительной метаморфозе, произошедшей с его лицом. Оно будто заострилось, ласковые глаза налились свинцом, расширились, и пухлый рот превратился в тонкую, острую щель, едва различимую за усами.
– Валя, мать Иды, была моей двоюродной сестрой. Этот подонок Иван Резунов, который стал сегодня бо-ольшим человеком в одном из раскрученных птичьих хозяйств – даже я его курами гостей потчую, бросил сестру беременную, без средств. И ни разу не вспомнил ни о ней, ни о ребенке. Вале нужны были деньги на лечение, на операции по пересадке почки. На первую мы собрали – но она не помогла. Не прижилась почка! – Самохин хлопнул кулачищем о колено. – Потом – всё. А этот жирует! И ни на одно письмо, ни на одну просьбу, соб-бака такая с гитарой…
– Ну, ясно, – махнул рукой Рожкин.
– Идочка, а фото? – спросила жалостливо Травина, глаза которой снова блестели. На этот раз от сочувствия и раскаяния.
