Елена Топильская - Белое, черное, алое
- Не знаю, обрадует вас или огорчит тот факт, что дело не умерло и находится у меня в производстве, - деликатно перебила я Скородумова.
При этих словах по его лицу пробежала неуловимая гримаса, почти тик, и я действительно не поняла, огорчило его это или обрадовало; одно я могла бы сказать с уверенностью - это его озадачило. Некоторое время он молчал, потом, явно собравшись с силами, продолжил:
- Ну что ж, прекрасно, тем лучше, значит, мне не надо вам многое рассказывать...
И опять замолчал. Мне показалось, он прикидывает, что можно мне сказать, а что не следует.
- Вы считаете, что действия Денщикова в отношении вас как-то связаны с делом об убийстве Чванова?
Но его уже что-то спугнуло, я так и не поняла, что именно.
- Мария Сергеевна, - глухо сказал он, - давайте пока не будем касаться убийства Дмитрия, я еще обдумаю всю эту ситуацию, может быть, окажется, что я погорячился, и мне не хотелось бы создавать у вас ложное мнение или хотя бы способствовать каким-то вашим заблуждениям.
В глазах его появилось прямо-таки мученическое выражение, и я поняла, что ему плохо физически. Его смуглое, обветренное лицо посерело, и он как-то обмяк на стуле. Я встревожилась:
- Олег Петрович, вы нормально себя чувствуете?
- Сейчас, сейчас, - еле слышно пробормотал он, сделав успокаивающий жест рукой, и начал сползать со стула...
"Скорая помощь" приехала на удивление быстро, две молодые женщины в белых халатах - врач и фельдшер, - только взглянув на больного, сразу помрачнели, попросили меня выйти, а через десять минут врач распахнула двери моего кабинета и спросила, есть ли в учреждении мужчины, которые могут помочь спустить вниз носилки. Позвав мужчин, я зашла в кабинет; на моем столе, на листе белой бумаги, было оставлено несколько пустых ампул; Скородумов лежал на носилках с закрытыми глазами, мне даже показалось, что он не дышал.
- С ним можно поговорить? - шепотом обратилась я к врачу.
Та кивнула головой, не поднимая глаз от карты выезда, в которой она что-то строчила с бешеной скоростью.
- Олег Петрович, - тихо позвала я. Веки у Скородумова дрогнули, и он чуть приподнял кисть правой руки, безвольно лежавшей на носилках.
- Олег Петрович, у вас есть родственники? Кому сообщить?
Скородумов, не открывая глаз, отрицательно качнул головой. Губы у него были совершенно синие и сухие. Он с трудом приподнял правую руку и положил ее себе на грудь.
- Оставьте у себя... пусть у вас будет... -- еле слышно произнес он.
- Что? Что оставить?
Он шевельнул пальцами руки, лежащей на груди.
- Часы?
Он опять отрицательно качнул головой. Было заметно, что все эти простые движения даются ему с огромным трудом и доставляют мучительную боль. Не понимая, чего он хочет, я дотронулась до отворота его пиджака, и он прижал мою руку к своей груди; я почувствовала, что во внутреннем кармане пиджака Скородумова что-то лежит. Он настойчиво прижимал мою руку к этому месту, и я решилась: отвернув полу его пиджака, я достала из внутреннего кармана толстый, какой-то нестандартно большой бумажник. Скородумов удовлетворенно вздохнул и оттолкнул мою руку с бумажником.
- Пусть у вас... - чуть слышно сказал он.
"Только этого мне не хватало", - расстроенно подумала я. Черт его знает, что в бумажнике; провокаций я на своем следственном веку натерпелась достаточно. Хоть Скородумов и производит приятное впечатление, но я его вижу в первый раз, скажет потом, что у него там был миллион долларов, а я буду доказывать, что я не верблюд...
Я вытащила из ящика стола большой конверт, положила туда бумажник, заклеила, опечатала и попросила расписаться на нем обеих докторш. Они, видимо, поняли мои сомнения и без звука расписались в нужном месте. Я убрала конверт в сейф, и Лешка Горчаков вместе с Кораблевым понесли носилки в машину.
- Куда вы его повезете? - спросила я доктора.
- В "четверку", - ответила она, - в кардиологию. У него инфаркт, причем не первый.
- Да, я знаю, что он около года назад лежал в больнице с сердцем, припомнила я слова Кораблева.
- Дай Бог, чтобы удалось его довезти, сюда вызывать реанимационную бригаду я не стала, попробуем довезти до стационара.
Доктор закрыла свою сумку и попрощалась со мной.
"Что ж мне так не везет со вчерашнего дня? - обреченно подумала я. - Нет уж, хватит на сегодня. Надо ехать домой и заниматься ребенком".
В кабинет зашел Кораблев и сел на стул, где еще недавно сидел Олег Петрович. У меня вдруг даже сердце защемило от жалости к Скородумову. Кораблев, наверное, заметил, что у меня изменилось лицо, потому что обеспокоенно спросил:
- Вам-то доктора не надо?
Я помотала головой, и он тут же успокоился.
- Ну что, довели дяденьку Скородумова? - спросил он.
- Как тебе не стыдно!
- Ну ладно, ладно! Чего он хорошего успел сказать?
- Да практически ничего, ему сразу плохо стало.
- Куда его?
- В "четверку". У меня к тебе просьба: я у шефа отпросилась, на работу сегодня уже не вернусь, а ты позвони в больницу вечером, узнай, как он.
- Ну вот! Да я не знаю, где я вечером буду...
- Леня! Опять?!
- Ну, Мария Сергеевна, ну не могу я сразу согласиться, характер у меня такой. Ну, позвоню, позвоню. За ребенком-то поедем? Вы, между прочим, тоже плохо выглядите.
- Ночь не спала.
- Да, стареете. Как Альтов говорит: в двадцать лет всю ночь пил, гулял, на следующее утро - никаких следов, выглядишь так, будто всю ночь спал в своей постели; в тридцать лет - всю ночь пил, гулял, наутро выглядишь так, как будто всю ночь пил и гулял; в сорок лет - всю ночь спал в своей постели, а наутро выглядишь так, будто всю ночь пил, гулял...
- Добрый ты... Мог бы и промолчать. Ну, поехали.
Всю дорогу Ленька развлекал меня прибаутками, но на душе было погано. Голова гудела от недосыпа, одолевало чувство вины перед сыном, перед глазами стояло посеревшее лицо Скородумова.
Ленькина машина была выдраена и блестела так же, как и его ботинки. На первом же перекрестке мы встали в пробке. Мимо вереницы машин прохаживались продавцы газет, малолетние мойщики стекол и ковылял молодой парень в камуфляжной форме с подвернутой до колена пустой штаниной. Поравнявшись с нашей машиной и заметив, что у Леньки приоткрыто стекло, парень наклонился и стал говорить хнычущим голосом, протягивая перед собой армейскую шапку:
- Помогите ветерану афганской войны...
Ленька опустил стекло до упора и, высунувшись в окошко, сказал ветерану:
- Слышь, парень, тут, на углу, у вокзала, есть вакансия в будке сапожной, хочешь, я тебя сапожником устрою? Прямо сейчас? А что, верный заработок, и тепло в будке, а подметки прибивать - дело нехитрое, и без ноги можно.
Ветеран выпрямился и прошипел:
- Да пошел ты... - и через полминуты уже совал свою шапку в окошко другой машины.
- Вот, - прокомментировал Кораблев, закрывая окно и трогаясь с места, - не хочет. Лучше с шапкой будет побираться, чем работать. Причем он в Афгане, скорей всего, и не бывал, и даже не знает, где это.
- Неужели это русская душа такая? - поддакнула я. - Вот я зимой шла по площади перед вокзалом, нищие там, безногие, безрукие, сидят, просят, и вдруг какая-то бабенка, лет тридцати на вид, испитая вся, рожа одутловатая, но коренастенькая, в брючках, и глотка луженая, снимает задрипанную шляпку, протягивает ее к прохожим и кричит: "Люди добрые, подайте!" А какой-то дядька, мимо проходя, ей говорит: "Ведь на водку просишь". Она же подбоченилась и заявляет во всеуслышание: "Да! На водку! Ведь если на лечение просить буду, никто мне не поверит - вон какая у меня рожа красная! Поэтому честно говорю, люди добрые, подайте на бутылку!" И что ты думаешь - ей за пять минут полную шапку накидали, за честность, наверное; остальные нищие только зубами щелкали от зависти.
Мы поехали по тихим улочкам центра. Тормознув перед очередным светофором, Кораблев заметил бомжа с бородой как веник, грязного и оборванного, и с интересом наблюдал, как бомж сделал стойку на сверкающую Ленькину машинку и прямым курсом направился к ней, на ходу уже вытягивая руку горстью вверх. Кораблев высунулся в окно и заорал бомжу:
- Дай сто рублей!
Бомж вздрогнул и заковылял обратно к тротуару, испуганно оглядываясь.
- Вот вы подумайте! По городу из-за этих нищих не проехать! В новостройках одна бабуля ушлая, знаете, чем промышляла? Она околачивалась возле перекрестка, высматривала дорогие иномарки, выжидала, когда они притормозят, и бросалась под колеса. Ну, там люди выбегают, бабку поднимают, она охает, плачет. Почти все ее жалели, деньги ей давали, на хлеб с маслом хватало.
- Ну и?..
- Чего "и"? Как-то не рассчитала, задавили ее...
- Вот здесь, Леня, затормози, а то тебе не встать будет ближе к моей парадной.
- Ага, значит, вот где вы живете, - констатировал Леня, поднимаясь за мной по лестнице. - А квартирку свою, значит, бывшему муженьку оставили?
- Господи, все-то ты знаешь.
- Дак сам ваш муженек ходит по главку, треплется. Мне рассказывали, что он и ребенка приводил: нас, мол, мама бросила...
