Анна и Сергей Литвиновы - В Питер вернутся не все

Однако, несмотря на очевидный цейтнот, Дима все равно отправился в тамбур покурить. Во-первых – просто хотелось (пора вообще-то бросать дурацкую привычку к никотину: мало того, что здоровье гробит, еще и сколько времени драгоценного тратится!). Но, главное, он просто не знал, что ему делать дальше. Чтобы хоть отчасти оправдать свою слабость, журналист захватил с собой блокнот: может, за сигаретой удастся систематизировать впечатления нынешней ночи.

Но доставать блокнот не пришлось. Едва он зашел в тамбур, сразу почуял неладное – отчетливо пахло горелым. Нет, несло не папиросным дымом и не сожженными спичками (если кому-то в вагоне люкс вздумалось вдруг прикуривать не от зажигалки, а от спички). Меж вагонами воняло иной гарью. Запах напомнил ему, как пахнет костер (время от времени Полуянов разводил его на задах своей дачки), если жжешь в нем старые рукописи. Да, ощутимо несло сгоревшей бумагой. Но кому понадобилось сжигать в тамбуре скорого поезда рукописи? В вагоне, где только что произошло два убийства?

Диме сразу показалось, что запах связан с преступлениями (может, и зря). «Не осталось ли от сожженного каких следов?» – спросил он себя. Однако исследование пепельницы ничего не могло дать: она, представляла собой не железный ящичек, притороченный к стене (как в старых поездах), а, по новому вагонному фасону, являлась просто щелью в железной стенке вагона. И внутрь ее не залезть. Можно, конечно, отправиться за помощью к проводнице – у той наверняка имелся ключ, чтобы резервуар с бычками опорожнять. Но кто знает, может, железнодорожница (несмотря на все ее благостные рассказы) и есть убийца?

На всякий случай Дима тщательно осмотрел пол тамбура. Ничего, кроме сигаретного пепла, особенно сгущавшегося близ пепельницы-щели, да пары окурков, которые кто-то из нерях швырнул себе прямо под ноги, не обнаружил.

Дверь, ведущая к сцепке, опять была не заперта. Полуянов распахнул ее, стал внимательно обозревать межвагонное пространство, подсвечивая себе фонариком на телефоне. Внутри все клацало, грохотало, моталось. В щелях видна была стремительно уносящаяся земля, гравий и шпалы, сливающиеся в сплошную серую полосу. И тут Диму ждала удача.

На сцепке белело крохотное пятнышко. Какой-то плоский предмет пристал к грязной железяке. С великой осторожностью журналист, болтаемый во всех плоскостях, нагнулся к нему, присмотрелся.

То был край сгоревшей фотографии. Крохотный. По размерам не больше почтовой марки. Журналист, стараясь, не дай бог, не уронить находку на пути и не оставить своих отпечатков, подхватил фото двумя пальцами за края и поднял.

Вернулся в тамбур, вгляделся в крошечный уцелевший фрагмент. Видимо, то была нижняя центральная часть карточки. Потому что с одной стороны крючок был ограничен ровным белым краем, а с противоположной – зигзагообразной пригоревшей линией, и на обрывке удалось рассмотреть лишь мужские ноги в серых, хорошо выглаженных брюках. И на заднем плане, – кусок пейзажа: часть дерева или куста. Серые брюки, зеленый куст – вот и все. Вся информация.

Дима перевернул обрывок. Оборотная сторона оказалась девственно-белой. Ни подписей, ни пометок.

Фотобумага выглядит довольно старой. Но и оказаться слишком уж древней карточка не может. По одной простой причине: она – цветная. «Когда у нас в России появились первые «мыльницы» и киоски «кодак», а искусство фотографии начало постепенно становиться массовым? Году в девяносто третьем, девяносто четвертом, не раньше... – припомнил журналист. – Впрочем, если карточка принадлежала, допустим, режиссеру или кому-то другому из числа богемы – может, она более ранняя. Сделана где-нибудь за границей...»

Полуянов достал блокнот и аккуратнейшим образом положил обрывок фотографии между страниц. Несмотря на то, что вряд ли на нем кому-то когда-то удастся разглядеть нечто более информативное, нежели тщательно отутюженные брюки, сердце его забилось чаще. Дима не сомневался: обрывок карточки имеет отношение к убийству. И, возможно, именно убийца спешно сжигал фотографию.

Понять бы теперь – почему? Что такого криминального могло быть изображено на старой карточке?

Только теперь журналист, с чувством довольства от неожиданно привалившей удачи, закурил.

«Жизнь – как зебра. Черная полоса, белая, черная, белая... Черная, белая... А потом – ж...а».

Так один мой герой говаривал. Мощный мужик, умный. В сериале. Лет десять назад. Я уж и забыл, как его звали. Да и непонятно, хороший он был или плохой. Или, как режиссеры и кинокритики выражаются, положительный или отрицательный. Какой-то он был... как это они любят говорить... Не, не полоцательный... И не отрижительный... Другое слово, на амебу похоже... Во, ам-би-валент-ный... Короче, бандитом я был – но добрым. Девушку спас. Бедным денег давал. Старушке дров наколол. В общем, как героя звали, забылось, а фразочка в мозгах осталась. Тем более что тот персонаж вообще говорил мало. В половине эпизодов занят, а текста в сценарии было учить с гулькин хрен – три страницы. Он в основном там зверское лицо делал. Или, пореже, умилительное. И пару раз – страдающее. (Демонстрирует, довольно смешно, физиономии.)

Мне, вообще, со временем повезло. (Вот она, белая полоса!) Или повезло с собственной фактурой. Короче, фактура моя очень хорошо с нашим временем совпала. Наложилась на него. Оказалась, как говорил наш мастер, востребованной моя психо-физио-логия. А проще говоря – рожа. (Смеется.)

Ведь роли, после того, как я немногословного Робин Гуда сыграл, пошли косяком: то бандиты, то менты. Причем бандюганы, в основном, не чистые злодеи, а такие... с добрыми струями... И менты тоже – с этой... с харизмой и конкретные. Не как в кино «Петровка, 38» были, а такие, что и попрессовать подозреваемого могут, и начальнику в глаз засветить, и улики невиновному подбросить.

Я уж сам иногда путался, кого играю сейчас – мента или бандита. А может, мента, который вот-вот бандитом станет? Или я – авторитет, который на самом деле чекист под прикрытием?.. Да они, по-моему, и в жизни сами не всегда понимают, кто они есть на самом деле... (Смеется.)

Короче, стал я, если честно, даже бояться: заштампуюсь. Будут мне режиссеры-продюсеры теперь до конца жизни одних крутых давать играть. Мне и мастер мой – умнейший был человек, и добрейший, и бескорыстнейший – мир праху его, пусть земля ему будет пухом – в ту пору так сказал, (размашисто крестится). Мы тогда с ним как раз в ресторане мосфильмовском столкнулись, он на «Мосфильме» чего-то тоже халтурил, мультик, что ли, озвучивал. «Смотри, – грит, – Никола! Берегись! Одно и то ж играешь! И главная беда не то, что заштампуешься, а что у тебя не сорок три штампа получится, как у великого Гриценко, а три! Молод ты еще: одно и то же из года в год играть!»

Но и тут повезло. Мне Лихачев – в ножки бы ему упал, по гроб жизни не забуду! – вдруг роль монаха православного предложил. Вот молодец-то, а?.. Прикинь, Дим, во мне, протокольной роже, – монаха увидел! Ну, глаз-алмаз! Ох, я и мандражил перед той ролью... В Оптину Пустынь в паломничество ездил, у самого митрополита благословение просил! Сценарий сразу заучил... И пока снимали – а снимали долго, шесть месяцев – я не то, что прям как монах жил, но как очень верующий. Из книжек одно только Евангелие читал и Молитвослов. На премьерах да на тусовках в то время не бывал, и даже в рестораны не ходил, все посты держал и причащался дважды в месяц. Потому, наверное, Господь мне помог и тот монах у меня получился...

А потом – опять не иначе мои молитвы роль сыграли! – возник режиссер Чуйко и предложил мне сыграть... ну, ты помнишь, кого... Да, правильно, Базарова. В своем восьмисерийнике. И без проб меня взял, тут же утвердил – чудо, правда? Да и не только чудо, что Базаров, что главная роль, а еще в том, с кем мне играть довелось. Не каждому так повезет, да еще на одном фильме – и Басилашвили, и Ахеджакова, и Ильин... Великие старики! Да и Волочковская, чего уж там говорить, хоть и стерва порядочная, проститутка, а актриса милостью Божьей...

Поэтому теперь я не то чтобы считаю, что передышку заслужил, – просто я благодаря монаху Даниилу и Базарову как бы от прошлых ролей своих отошел, очистился. Теперь снова можно в «стрелялке» сыграть. Тем более есть тут что играть. Характер ведь интересный у меня получается, правда? И я в него, по-моему, проник (голос на мгновение становится тревожным). Как ты думаешь?

Говоришь, я тебе только про одни свои белые полосы рассказываю, а о темных – ни-ни? Как не было их? Были, да еще какие! Просто зачем черноту вспоминать. Чернота – она и есть чернота... Все у меня в жизни было...

Начнем с того, где я родился. И когда. Про город Каменец-на-Урале слышал? Вот именно, никто его не знает, потому что ничего там интересного нет. Один металлургический завод и три оборонных. И никакого даже памятника приличного нет – кроме дяди лысого в кепке. У нас знаешь какая традиция была? Куда молодожены в день свадьбы ездили? Покататься же надо, все ж куда-то ездят... Вот и ездили к дорожному столбу, откуда город начинается. Ну знаешь, на трассе, по дороге на Е-бург, стоит такой гаишный знак, черное на белом: «КАМЕНЕЦ». Ему свадьбы и поклонялись. Приедут, выпьют шампанского и водчонки из пластиковых стаканчиков, бутылки о железные столбы, которые знак держат, побьют – это уж обязательно, бутылки о столбы бить – и в ресторан. Я еще мальцом был, меня на чью-то свадьбу родители взяли, и я тогда твердо решил: не женюсь никогда. А если уж, в крайнем случае, женюсь, то не здесь, не в Каменце, без битья бутылок... И, как видишь, слово свое держу: женат был дважды, а в Каменец бутылки бить не ездил... (Смеется.)