Елена Сулима - Опоенные смертью
- Дай ей какою-нибудь красную тряпку, - пусть успокоится.
- Пионер всем должен подавать пример! - кричала Любовь Леопольдовна с постели, - Я буду жаловаться!
- Некуда тебе жаловаться, зюгановка чертова. - Вдруг взревел Кирилл, Кончилась твоя власть. Белые в городе! И вообще, я могу хоть раз спокойно отдохнуть в этом доме?!
- Я письмо напишу! - донеслось в ответ, - Как ты смеешь разговаривать так со своей мамочкой, сынок! Напишу, вот увидишь!
- Пиши. Так и быть - отнесу его в мавзолей.
- Да прекрати же ты. Даня в реанимации. Его избили!
- Кто?! Ты звонила сестре?!
- Алечка! Алечка! Как хорошо, что вы пришли! Я же проголодалась!
- Подождите, Любовь Леопольдовна. Ужин ещё не готов, - крикнула Аля из кухни.
- Ты звонила сестре?!
- Да успокойся, звонила. Она, наверное, уже там.
Вдруг на пороге кухни беззвучно, словно привидение, застыла Любовь Леопольдовна в белой ночной сорочке:
- Алечка, я не буду писать в газету. Я осознала свои ошибки. Я поняла, что вы меня за это без ужина оставили. Сварите мне хоть яичко!
- Спать! - взвыл Кирилл и, схватив её на руки, понес к постели.
- Я хочу заявить официально, что после того, как мой сын женился, он стал преступно холоден к своей матери! А-а-алечка! - кричала Любовь Леопольдовна.
Алина поставила варить яйцо.
- Что сказала сестра?
- Ну, что она могла сказать?
- Она обвиняла?! Говорила, что не уследили?!
- Господи, о чем ты говоришь, - отрешенно прошептала Алина.
- Аля! Где мое яичко?
Алина ополоснула сварившееся яйцо холодной водой и сбегала - отнесла его свекрови.
- Это же не мы виноваты! Не мы! Зачем он ей понадобился?! А теперь...
- Заткнись! - вдруг разразилась она смертельным хрипом придавленной кошки. - Надоело! Что ты здесь из себя изображаешь?! Да тебе... на самом деле, на все наплевать!
- Мне плевать! Это почему же - мне плевать?
- Где ты был до часу ночи?
- Не с ней! Никакой женщины около меня не было! Я был...
- А хоть бы и... в бильярдной.
- Но я же!.. Деньги...
- Не все решается в этой жизни деньгами! Поэтому, прошу прекратить эти крики в два часа ночи. Противно!
- Кричишь сейчас ты, а не я.
Алина откинулась затылком к стене и уставилась в потолок. Прекратить. Хватит, надо прекратить этот безобразный скандал.
Дверь в кухню открылась, словно от сквозняка и, замаячив на пороге, Любовь Леопольдовна, со скудную слезой в глазу, взмолила: - Алечка, вы что, разводитесь? Можно я, после развода, останусь с вами? Я дам свои показания на суде. Сынок-то мой совсем от рук отбился.
- Спать! - взревел Кирилл, как пьяный прапорщик, и поволок "показательницу" по коридору в постель.
- Не трогай! - еле отбила её Аля. - Что ты с ней все время выясняешь отношения? Ты что, полоумный?! И вообще... я не могу больше так! Убирайся из дома, хватит! А твоя мама пусть здесь остается. Хватит!
- Нет уж, дорогая, если я уйду, то и маму с собой заберу!
- А я не отдам её, не отдам...
- Нет уж, я заберу.
- А я не отдам.
- Отдашь, как миленькая, потому что мама - не твоя, а моя.
- Ах, господи, вспомнил! Пошел к черту, подлец, - голос её сорвался на шепот.
Он увидел её окаменевшее лицо: не гнев, а мраморное равнодушие излучало оно. Схватил "дипломат" и выбежал из кухни.
Алина осела на корточки по стене. Хлопнула входная дверь. Значит, он ушел. Так и не спросил, в какой больнице лежит его племянник...
Шорох ветра заставил её поднять голову с колен. На пороге кухни колыхался останок человеческой жизни.
- Алечка! За что он у меня отнял яичко?
- Отомстил! Отомстил! Отомстил! - упершись лбом в стену, взвыла Алина
И онемело почувствовала, как шевельнулись корни волос на голове. И седина, мгновенная седина блеснула тонкой змейкой по вискам.
ГЛАВА 14
Сколько же может переживать человек?! Если какой-нибудь установленный предел? И что самое страшное - не глобальные катастрофы изнашивают его, а мелкие житейские гадости, конвульсии прохожих характеров, с которыми сталкиваешься на каждом шагу.
Она вышла из больницы. Бесслезным, бессловесным криком ужаса матерей немым кино - познанное там крутилось в голове. Вот девочка с проломленным о батарею черепом. Носилась с девчонками по переменному залу, мимо бежали мальчишки, толкнули... Это ж - с какой силой надо толкнуть, чтобы о батарею раскололся череп! У матери её карие глаза и белые, как у наяды, волосы. Казалось, она только что поседела от горя. А дальше... нет! Лучше не помнить. Дети, выпавшие из окон, мальчик, баловавшийся с лифтом и расплющенный им... Мать, полгода спящая на полу у постели ничего не осознающего ребенка. Одета чисто, но во все какое-то допотопное, а манеры светской женщины. Работу бросила, муж её бросил, все продала. На все готова, чтобы вытянуть чадо. Ребенок её уже год не узнает, а она не теряет надежды.
Алина села на доску, вставленную в распор между двух мощных стволов старых тополей, и закурила.
Алина просто смотрела на засохший репейник. Скользила взглядом по его изгибам, и, казались, его серые разветвления натруженными сухожилиями, когда живешь в меру, потому что из последних сил, но живешь и трудишься над тягой оторваться от земли, ни за что не поникнуть... И подумала: - "Я так же высохла внутри, моя душа - сплошные сухожилья воли. Сколько так ещё протяну? Поживу ещё полгодика - и все. И ничего от меня не останется. Ничего. А кто я, чтобы от меня что-то оставалось? Зачем заполнять своим хламом этот мир?..
Это все равно, что взойти на горную вершину, а потом спуститься оставив на ней свои следы, имя на скале да консервные банки. А зачем? Но надо же хоть что-то делать! Иначе я сойду с ума..."
Полдень. Холодно... Она сорвала колючий кругляш плода репейника, положила на ладонь и смотрел на него бережно, словно на снежинку, которая вот-вот растает, потому что его не видела, а видела картинки своего детства, летнего детства... Тогда кидалась она репейником. Весело было!.. Солнечно... А теперь, сиротливо, ищет, словно тот же репейник - за что б зацепиться.
Краем глаза она увидела, как подъехала к больнице машина мужа, как он прошел в корпус детской травмы. Его огромный, сто сорока килограммовый водитель, едва скрылся шеф, буквально не вышел, а выкарабкался из салона автомобиля, как из затхлой норы и, подтягивая вечно спадающие брюки от спортивного костюма с лампасами, пошел в её сторону. Он явно намеревался облегчить мочевой пузырь, скрываясь в строительном мусоре среди стволов деревьев.
- О! Надо же!.. - воскликнул он, увидев жену шефа, уютно вписавшуюся в такой неподобающий пейзаж.
- ... какая встреча, - продолжила Алина за него, грустно кивая.
- Я Кирилла к племяннику привез... Но вообще-то он с тобой хотел встретиться. Чтобы вне дома поговорить. Я же с ним не первый год. Чувствую. Только ты не убегай.
- Пусть с секретаршей своей разговаривает.
- Да плюнь ты. Я тебе честно говорю. Не знаю, было ли у них, нет... Знаешь, как это у нас, мужиков, бывает... Но ты для него одна. Я тебе точно говорю. Я уже с ним замучился...
Она слушала его, чувствуя себя не сильной, любимой, красивой, а замученным беспризорником. Осипшим, продрогшим беспризорником. Сил не было. Что будет дальше, кроме того, что она умрет, она себе ничего не представляла. Но как - умрет?! Все неожиданно перевернулось в её судьбе. Свекровь, ревновавшая её яро, теперь с такой же яростью цеплялась за нее, нуждалась в ней и даже полюбила. Полюбила, как любит слабый - сильного, дитяти - няньку. Только она, Алина, не чувствовала себя сильной. К тому же перевернулось все и в её материальном мире. Они снимали квартиру, сбежав от назойливой мамаши Кирилла, - но их квартира теперь заполнилась той, от которой сбежали. Квартира, в которой жила мать Кирилла, и была его пустовала. Правда, теперь Кирилл жил там, откуда сбежал. Но один. Кто же на ком женился в результате? Она - на его маме?.. Выходило абсурдно, но так получилось. Алина проявила свою волю милосердием и - загнала себя в угол.
Но Кирилл! Совершенно не приспособленный жить один, Кирилл, капризничающий, порой впадающий женские истерики, списывая свое домашнее поведение с мамочки, вдруг, когда мать его стала больна и ей потребовался уход, становится холоден к ней, старается не быть дома, а потом и вовсе безобразно срывается... Кто же сорвался тогда... он или она?.. Этого Алина уже не могла вспомнить. Теперь она знала только одно - она должна тянуть немощную больную, должна зарабатывать деньги на эту квартиру, все должна она... И положение её безвыходно. Вернее есть выход - смерть. Она скоро умрет, оттого ей теперь все равно. Ничего не страшно. Кроме смерти в долгих-долгих конвульсиях. "Боли начнутся - застрелюсь, - снова подумала она. Не смогу я никого обременять своей немощностью. Впрочем... никто и не обременится. Некому..."
- ...тут этот... Гуськов, когда узнал, что вы разошлись, так обрадовался... - продолжал свой монолог шофер Кирилла. - Целоваться к нему полез. Говорит: - Так и надо. Бабы - зло. А сам сел к нему на хвост, как последняя проститутка. Я подозреваю, что он голубой.
