Лилия Беляева - Игра "в дурочку"
Увиденное почти лишило меня дыхания. Даже пес умолк, видимо, почувствовав, что я как бы умерла. Нечто подобное происходит с человеком, купившим кило свежих яблок с розовыми щечками. Каково же его изумление, когда эти яблоки он высыпал на стол и обнаружил, что все они сгнившие изнутри… Обидно ж как!
То, что я углядела за добротным, не очень давно поставленным забором, было всем, но только не великолепной дачей. Хотя, вероятно, когда-то в тридцатые годы этот одноэтажный дом из бревен с застекленной верандой и гляделся теремом. Но время скособочило его в одну сторону, веранду — в другую. А если принять во внимание, что с близкого шоссе несется, не умолкая, тяжелый гул грузовых машин, то картинка получается и вовсе скучная. И как поверить, будто из-за этой вот полуразвалюхи вблизи гудящего шоссе убиты двое, если не трое, если взять во внимание женщину-гардеробщицу, сшибленную машиной…
Только чуть позже я обнаружила, что на крыльце сидит худая старуха в тапках на босых ногах и быстро вяжет что-то желтое, бормоча себе под нос. А чуть в сторонке, поблескивая на солнце кузовом, стоит знакомый мне серый пикапчик с синей надписью на боку — «ДВРИ». Из дома довольно скоро вышел чернобровый парень, шофер Володя, что-то сказал старухе, она кивнула, продолжая вязать. Затем парень потянулся сладко, подняв руки и привстав на носки. Огромный светло-каштановый пес подошел к нему, виляя хвостом. Володя потрепал его по холке. Ото всей этой сцены веяло покоем, миролюбием и будничностью. Как бы через силу, по крутой необходимости, парень отворил задние дверки «пикапа», подтянул к себе флягу, вероятно, тяжелую, вероятно, с молоком, сходил в дом, вернулся с синим бидоном и кружкой. Принялся возиться в глубине пикапчика. Я так поняла — отличал в бидон молоко. Потом пошел с бидоном в дом. Старуха перехватила, протянула костлявую руку, видно, хотела попить молочка. Парень отдал ей бидон. Старуха поднесла его к губам, принялась хлебать… Видно, молока было немного, она держала посудину без напряжения…
Честняка, в общем, — подумалось невольно. Такую малость приворовывает, в то время, как другие…
Володя потянулся ещё раз, присвистнул, сел в пикап и скоро под колесами отчетливо затрещал гравий дорожки, ведущей к шоссе. «А ведь парень что надо, — полетела ему вслед моя девичья оценка. — Стройный, чернобровый, волосы темной гривой… Старуха — бабушка его, наверное… Беженцы, говорил Удодов…»
Огромный лохматый пес с обрезанными ушами, кавказская овчарка, судя по всему, лег в тенек под кустом, а не полез в будку у забора. Да он бы и не втиснулся в узкую для него дыру. Будка, видимо, предназначалась для какой-то другой совсем небольшой собаки, может, сдохшей давно.
Мне ужасно хотелось рассказать обо всем увиденном! Но кому? Кого способна удивить правда про дачу, которая оказалась на поверку вовсе не роскошным замком-виллой, а полуразвалюхой эпохи первых пятилеток? Кого поразить открытием, что за такую-то рухлядь кто-то способен убить сначала старую её владелицу, потом молодого художника, а в промежутке — сбить машиной женщину-гардеробщицу, посмевшую нарушить некий обет молчания?
Или, все-таки, мне это все мерещится? И никакого убийства Мордвиновой не было, а она и в самом деле нечаянно сожгла себя? Ведь свидетелей, а значит, и прямых доказательств, как, что, и действительно нет! А Павла могли убить совсем случайные грабители, ошивающиеся на задворках как магазинов в ожидании подходящего случая… А женщину-гардеробщицу машина сбила чисто случайно…
Или это во мне говорила усталость маленького человека, от которого в этой жизни, в сущности, ничего не зависит? Или подал сигнал «Осторожно! Стоп!» инстинкт самосохранения?
Но в том-то и штука, что человек, оказывается, подчас вовсе не ведает, засмеется ли или заплачет и почему шагнет на тропку над обрывом, хотя знает дорогу простую, удобную, безопасную… И я не знала, что все-таки не откажусь от своей полубезумной затеи, хотя против неё разум выбрасывал свои доводы один за другим: «Зачем, ну зачем это тебе надо? Следователи и те мнутся-жмутся… А ты кто? Журналисточка с трехлетним стажем, только-то! Если там орудует банда, тебя быстро вычислят и убьют. Отступись! А приз и всего-ничего — какая-то престарелая дачка! Кому сказать, что затеяла! Кому сказать? Подумаешь, тоже мне, Штирлиц в тылу врага!»
Но, видно, мне на роду было написано лезть туда, куда не просят, пробовать усидеть на горячей сковороде, лбом биться в стену… Иначе ещё чем можно объяснить то, что я решила задуманное осуществить во что бы то ни стало и проникнуть в Дом ветеранов под видом «Наташи из Воркуты»?
Впрочем, подтолкнули меня к этому решению и события тех дней. Во-первых, похороны Павла. Я пришла на кладбище сама по себе, чтоб не мозолить глаза Маринкиной матери. Стояла в сторонке, спрятанная от заплаканных глаз родных и близких кустом бузины. В черных очках, разумеется, и в черной косынке. Даже Митька, который поддерживал плечом изножье гроба, на меня не обратил внимания.
Хоронили скромно, без музыки. По нынешним временам, среднестатистическая интеллигенция еле наскребает деньжат только на гроб и машину, не до музыки. И тем жутче, неожиданнее было услыхать звуки скрипки, что зазвучали в тот момент, когда гроб, слышно стукаясь краями о земляные стенки, сползал на полотенцах вниз, на самое дно. Это Маринкина мать играла прелестный свиридовский романс, одаривая дивными звуками непритязательную кладбищенскую тишину, кресты и надгробья, стоящие в тесноте, но не в обиде за пределами добра и зла… Слышал ли бедняга Павел, как горестно-прекрасно провожало его в последний путь одно из женских сердец? Мне хотелось думать, что слышал… Мне хотелось думать, что я в его смерти совсем не виновна, ни капельки… Но мне думалось о том, под льющую красоту и печаль скрипку, что виноватая я, виноватая, что права Маринкина мать — если бы я придала значение той угрозе по телефону, если бы отступились мы с Маринкой от дачи…
Маринка все время похорон простояла, закрыв лицо руками. Я знала, что она думает… Она, конечно же, всю вину за всю нескладную свою семейную жизнь с талантливым, но слабохарактерным Павлом, взяла на себя. Она уже как бы напрочь забыла, сколько ночей не спала, дожидаясь Павла с пьянки, сколько раз бегала в отделение милиции и выручала своего раздухарившегося не к месту муженька, сколько раз темной ночью с фонарем искала его тело под кустами, потому что кто-то видел, как он шкандыбал на нетвердых ногах, а потом «упал, вроде, там…» Она, конечно же, помнила его другим, с молодым, азартным блеском в глазах перед собственноручно сделанными картинами, собиравшими знатоков и любителей… Она помнила то время, когда он приносил цветы и коробки конфет…
Мимо меня прошла пожилая пара, и тетя в панаме высказалась:
— Ишь чего надумали! На скрипке играть! На оркестр, небось, чтоб по-человечески, денег не хватило! Интеллигенция, небось!
— А? Чего? — её глуховатый спутник приложил ладонь к уху. Тетя досадливо махнула пластмассовой лопаткой красного цвета. Олежек, насупившись, повел взглядом в сторону этой больно яркой и будто летающей детской лопатки.
Митька глядел не на холм, негусто закиданный цветами, а в сторону. Он явно думал не о смерти, а о жизни, о своих экзаменах, любимой девушке Лене и, конечно же, радовался втайне, что живой, сильный, что поручение выполнил, и скоро получит полную волю, и если захочет, то сначала пойдет шагом с кладбища вон, а захочет и побежит…
Скрипка, скорее всего, скрипка, разбередила мою душу и кинула на амбразуру. «А почему бы и нет? — вдруг заговорила она моим голосом. Почему не попробовать? Если хорошо, с умом подготовиться, придумать хорошую легенду… Вон ведь парень из «Комсомолки» куда только не влезал, кем только не работал! Даже в могильщиках побывал! Какие лихие материалы выдал потом!»
Второе решающее событие произошло на следующий день, когда я объявилась в редакции. Озабоченный Макарыч, как всегда, не глядя на объект своего редакторского воспитания, произнес речь:
— Бюллетень догуляла? Аллергия ушла? Значит, надо поднажать. Сегодня же отправляйся с Михаилом в «Эльдораду-презент». Там будет, по достоверным сведениям, попсовая королева Марселина. Говорят, окрутила-таки богатенького спонсора Бурцелаева. Он теперь ходит в наклеенном парике и не робеет обжиматься с ней на людях.
— Ну почему опять я? — попробовала пискнуть. — Это же противно! Это же блевотина! Они же выкобениваться начнут. Они же себя в суперменах держат, а нас, журналистов, — в прислугу записали…
— Противно! Согласен! Отвратно! — рявкнул Макарыч, выворачивая свое ухо. — Я пожил, я повидал! Я в печати сорок лет! Но нам с тобой, как ив сему коллективу, надо выживать! Сколько раз повторять очевидное! Да, да, газете нужна хамка, бездарь, хабалка Марселина, она же Маня Облезова из поселка Кривоштаново! Позарез! Потому что она на слуху! К её обезьяньим ужимкам по телеку зритель давно привык! Читатель жаждет блевотины! Горячих подробностей, с кем, где, когда! Не дай ему их — отвернется от газеты! Иди, смотри, слушай, записывай! Может, всю нашу газетку и покупают ради одних светских сплетен! Ради того, что ты сгоряча обозвала «блевотиной». Скажите, какая чистоплюйка! Действуй! Утром жду с трофеями! Есть-то хочешь каждый день?
