Александр Аде - Одиночество зверя
Вечером объявляю Финику, что съезжаю. С этого момента он начинает вести себя как виноватый. Глазки избегают встречи с моим взглядом. И голос удрученный. Вот дурачок.
Зато Рыжая ходит как ни в чем не бывало. Да, она безжалостна ко мне, но девчонку можно понять: она вьет гнездо, чтобы рожать и растить птенцов. И птичке по прозвищу Королек в этом гнездышке места нет.
В начале восьмого появляются Даренка и Колян. К этому времени я уже собрал чемодан и спортивную сумку – в них уместились все мои пожитки.
Колян, как и Финик, смотрит мимо меня, но по другой причине. Делает вид, что какого-то там Королька в природе не существует.
– Ну, – говорю, обнимая Финика и Рыжую, – будьте счастливы, ребята. Надеюсь, мы еще встретимся, и не раз.
Я лукавлю. Вряд ли я когда-нибудь сюда вернусь. Мне удобно общаться с бесприютными одиночками. А женатики типа Сверчка, а теперь и Финика, мне – с недавних пор – абсолютно чужды. Мы – «жители разных планет», как сказано кем-то из поэтов.
– Колян, поднеси сумку, – велит ухажеру Даренка, но тот не шевелится.
Похоже, это для него запредельное унижение: тащить сумку человека, к которому бешено ревнует.
– Не беспокойся, Даренка, – говорю, миролюбиво улыбнувшись. – Я еще достаточно молод и могу себя обслужить.
Выбираемся на улицу в загустевшую тьму.
Забрасываю вещи в багажник «копейки». Коробку из-под компьютера, в которой поместился кот Королек, укладываю на пол возле заднего сиденья.
Мысленно прощаюсь с домом Финика и двором.
Хотя, собственно, двора-то и нет, а есть мешанина старой травы, грязи, асфальта, снега. А дальше – еле видимая автострада и чернеющий за нею лес. Место тоскливое, тягостное, открытое всем ветрам и разбойникам с большой дороги. Удивительно, что жильцов не грабят каждый день.
Но и здесь Финик обрел маленькое личное счастье. Здесь на свет Божий появятся его голопузые наследники и будут играть перед домом под дальний гул проезжающих мимо могучих фур.
Почему бы и нет?
Мое детство, например, прошло в невзрачном двухэтажном домишке, во дворе с песочницей, качелями и топорно сколоченным столом. И при этом я даже не представлял, что можно существовать как-то иначе.
Финик и Рыжая провожают нас, стоя на крыльце, но недолго: замерзнув, прощально машут руками и удаляются в тепло своей квартирки.
Даренка с Коляном усаживаются в подержанную Коляновскую «мазду», я – в «копейку», и мы двигаемся в сторону моего бывшего двора.
И у меня возникает щемящее ощущение, что возвращаюсь в детство.
Оно все ближе. Все ближе угловатый пацаненок Королек, радующийся всему, что способно вызывать хоть какую-то радость.
Вот появляется мой дворик, в котором уже давно устроена автостоянка. Железные кони замерли во тьме, попирая колесами мою давнюю вселенную.
Мой домик давно снесли, а на месте его так ничего и не выстроили. Зато домишко напротив жив-здоров и даже покрашен в зеленый и белый цвет (что в теперешнем мраке не различить).
Когда – вслед за Даренкой и Коляном – вваливаюсь в подъезд, кажется, что здесь сквозят тени Серого, Чукигека, Щербатого, Верки. Один за другим они уходили в небытие, а я остался… Зачем? Для чего?
Баба Настя встречает меня парадной фальшивой улыбкой.
Испытываю запоздалое сожаление. Зря все-таки я подчинился шальной Даренке. Ситуация досадная. Колян относится ко мне откровенно враждебно, баба Настя, наоборот, слишком уж натужно любезна, что еще неприятнее.
Впрочем, всегда можно переиграть. Найду комнатенку и съеду, никакая Даренка не посмеет помешать. Я заслужил одиночество. Это было бы просто невероятным, незаслуженным счастьем: отомстить за Анну и умереть. Но и отомстить некому…
* * *Автор
Мила с тяжелой грустью смотрит на Старожила круглыми, как у птицы, глазами, мутноватыми, похожими на стоячие болотца, точно чувствует, о чем пойдет речь. И он секунду-другую колеблется, не решается начать разговор. Кожей ощущает: на нее вот-вот накатит приступ безумия.
И все же, пересилив себя (он привык действовать, а не рефлексировать), показывает жене фото Штыря. Спрашивает почти кротко:
– Он бывал у нас в коттедже, верно?
Но Мила не ведется на эту фальшивую кротость.
– Ты говоришь как актер в старом советском фильме. Или как прокурор. – Она усмехается. – Скрытый обличительный пафос. Под пеплом твоих слов тлеет огонь ярости.
Мила стоит напротив него в своей золотистой спальне, обставленной в жеманном стиле рококо, с овальными зеркалами в узорных рамах и пышной кроватью. Спальню, как, впрочем, и все в громадном коттедже обустраивал Старожил, Миле безразлична окружающая ее обстановка. Она готова целыми днями не есть, спать на полу, таращиться в одну точку или до одури, с тупым усердием скитаться по всевозможным сайтам интернета. Когда-то с таким же самозабвением она читала книги.
Давно не мытые волосы Милы свисают спутанными грязными прядями, на костлявом теле мешком болтается пеньюар.
«Ее нельзя волновать, – мысленно твердит себе Старожил, – только спокойно и деликатно».
– Это же Штырь. Помнишь? – он тебя забавляет.
Он позволяет себе слегка улыбнуться.
– Штырь? – Мила не отрывает от мужа мрачных немигающих глаз. И он непроизвольно потупляется. – Да, конечно, Штырь… Это мой личный шут. С ним весело. Он груб и глуп, но развлекает меня. Как может. Не надо считать меня ненормальной, муженек. Я безумна только при норд-норд-весте; когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли.
– Штыря убили.
– Вот как? – она безмятежно вздымает брови.
– Штыря убили, когда он пытался прикончить Даренку Усольцеву, мою дочь.
Старожил произносит слова негромко, с расстановкой. Это спокойствие, которое, как он заметил, вызывает в людях ощущение несокрушимой силы, он вырабатывал в себе годами.
Мила молчит. Смотрит. Старожил переводит дух.
– Ты ведь знала, что у меня есть дочь, верно? – мягко спрашивает он, и это скорее утверждение, чем вопрос.
– Знала, – выдыхает она. Ее глаза задергиваются мутной пленкой, взгляд становится почти бессмысленным.
– А от кого это стало тебе известно?
– От Штыря, – она смотрит испуганно и беспомощно, точно маленькая девочка, вызвавшая недовольство большого взрослого человека.
Кажется, она сейчас заплачет.
«Врешь, сука! Горбатого лепишь, падла!» – хочется заорать Старожилу. Но тут же он охлаждает себя: только спокойно и деликатно.
– А Штырь откуда узнал?
Мила недоуменно пожимает худыми острыми плечами и не отвечает.
– Ну, как же так, дорогая? – рот Старожила изгибается в пластмассовой улыбке. – Я ему ничего подобного не сообщал. Вера Усольцева тоже. Откуда же у него эти сведения? Как, по-твоему?
Исхудалое лицо Милы остается неподвижным, только в глазах смятение, страх.
– А как ты узнала о Лолите Поярковой? – тихо интересуется Старожил, с трудом проталкивая слова сквозь горло, разбухшее от горечи и гнева.
В лице Милы появляется что-то болезненно-хитрое и по-детски наивное. По-птичьи склонив голову, она снова вздымает плечики.
– О какой Поярковой?
– Тогда напомню, – любезно улыбается Старожил. Бешенство клокочет в его горле, мешает выговаривать слова. – Ты (из-за своего недомогания) не покидаешь коттедж. Постоянно одна, разве что забредет какой-нибудь клоун вроде Штыря. И вот – от скуки, от безделья – стала меня ревновать… Так?
– Ага, – подтверждает Мила, полуоткрыв, как ребенок, рот.
– Стала размышлять, какие женщины были и есть в моей жизни. Думала, распаляла себя – и наняла частного сыщика, и он разузнал об Усольцевой, о Поярковой… Верно?
– Почти… Но не совсем, – она лукаво, потаенно усмехается.
– Ну, не будем вдаваться в детали… А затем ты заказала этих женщин. И их убили… Я угадал, дорогая?
– Не понимаю, о чем ты? – удивляется Мила.
Удивляется вполне естественно, и только судорожно подергивающиеся губы выдают страшное напряжение, сотрясающее ее тело.
– Ладно, – устало говорит Старожил. – Замнем. Глупый разговор.
Он выходит в длинный коридор второго этажа и, заложив за спину руки, сутуло – мимо белеющих в нишах копий древнеримских статуй – движется к своему кабинету.
И вздрагивает от неожиданности – в дверь Милиной спальни, сотрясая ее, с силой грохается что-то тяжелое и увесисто падает на пол. Звенит стекло. Раздается дикий то ли человеческий, то ли звериный вопль, завершающийся воем.
В коридор поспешной рысцой выбегает горничная.
– У нее приступ, – коротко бросает Старожил. – Помогите ей.
Нигде – ни в бассейне, ни в биллиардной, ни в столовой, ни даже в своей спальне – он не чувствует себя так комфортно, расслабленно, как в кабинете.
Здесь уголок его родителей: зажигалка и часы отца, дешевые клипсы и перстенек с бирюзой матери. Здесь крошечный осколочек его детства: шесть оловянных солдатиков и пушечка.
Он привычно усаживается за стол, рассеянно гладит пальцами статуэтку таинственной древнеегипетской богини Бастет, женщины с головой кошки – и видит перед собой Лолиту. Ее округлое лицо, ласковые глаза, жадные губы, крупное упругое тело, которое он желал постоянно.
