Время старого бога - Себастьян Барри

заметки — отчеты он составлял лучше всех на Харкорт-стрит, самые подробные. А потом был тот незабываемый день — день, что навсегда у него в сердце, — когда он и Джун пошли на прогулку по Монкстауну, можно сказать, на свидание, и забрели на пирс, весь заросший травой, словно длинный узкий луг, и солнце жарило так, что синяя краска на скамьях пошла пузырями. И они сидели вдвоем, вдыхая соленый воздух, густой от рыбной вони, потому что всего в нескольких метрах был куцый причал для траулеров — для отважных рыбаков Дун-Лэаре в высоких резиновых сапогах, складчатых, будто слоновья кожа — с ящиками нездешнего льда. Они сидели рядом, колупая вспученную краску, и на голых ногах Джун золотился почти невидимый пушок — тоже диковинный луг, — а кожа была у нее смуглая, цвета миндаля, и стройная фигурка под хлопчатобумажным платьем, и лицо без малейшего изъяна, и у Тома голова шла кругом, дух захватывало при мысли, что с ним рядом такая красавица, рядом с ним, обычным легавым тридцати лет от роду.

Когда она коснулась его руки, его обожгло — не огнем, но все равно горячо.

Очень долго она почти ничего ему о себе не рассказывала, как и он ей о себе — а о чем было им рассказывать? Но вскоре они поняли, что причина у обоих одна, в том-то и дело. Дело, вот ключевое слово. У обоих биографии больше напоминали уголовные дела, иначе не скажешь. Но оба выкарабкались, он детектив, не кто-нибудь, она красотка-официантка, и им светит солнце Дун-Лэаре, то же солнце, что чуть дальше от моря, даже в глубине Монкстауна, греет намного жарче. А однажды ленивым субботним днем, когда у Джун был выходной, они сидели в баре в Блэкроке[13], слушали по радио какой-то матч и пили сидр, чувствуя себя властелинами мира, а потом забрели далеко — мимо библиотеки Карнеги, мимо дорогого автосервиса «Фольксваген», по дороге, что вилась вдоль скалистого обрыва, о который в свое время разбилось, наверное, немало кораблей, мимо внушительных особняков вдоль набережной, обдуваемых солеными ветрами. И они шли, взявшись за руки, по длинной набережной Монкстауна, а внизу крохотные люди дрожали от холода, загорая на полотенцах, или отважно плескались в ледяном Ирландском море, и они спустились по тропинке мимо больших железных ворот гостиницы, мимо теннисного клуба, притаившегося за живой изгородью, и перешли через железный мост, гулко стуча каблуками, и очутились возле пляжа Сипойнт, на лугу, поросшем буйной августовской травой, высокой, роняющей семена, и нашли укромную ложбинку, как тысячи любовников до них, надеясь, что не придут мальчишки, не будут швыряться камнями, и целовались, будто и сами превратились в глупых подростков, все глубже и глубже погружаясь в омут любви, и любили друг друга, и стонали, как демоны, и черт бы его побрал, если они в тот день не зачали Винни.

Простят ли боги его за то, что он думает обо всем этом сейчас, в далеком Долки, и плачет в подушку? Все это он получил в дар от жизни, нет причин горевать и сетовать. Такое выпадает лишь раз, нет нужды заводить сызнова эту песню, он был однажды тем мужчиной, а она той женщиной на пляже Сипойнт, утонувшем в море травы, так что они целиком слились с природой, будто и сами стали травами, или стрекозами, что кружили над лугом, или ароматом примятой зелени, и они стонали от удовольствия, и кричали, и к чему взывали они? Ко всем предательствам прошлого и к будущему, что виделось ему наградой.

Но кто была она? Тоже аноним, как та убитая девушка. И не была ли она, по сути, тоже убитой девушкой, убитой изуверским способом? Китайская казнь линчи, смерть от тысячи порезов. Однако шрамов у Джун не осталось, несмотря на все ее раны. Не те это были раны, конечно. Ясное дело, не те. Что это за раны, он знал по себе, на себе испытал. Значит, это к лучшему, что оба были изранены, ведь потому они и узнали друг друга. Почуяли. Не нужно было им ни имен, ни семей, ни предков, ни матерей, ни отцов — напротив, их отсутствие и подарило им любовь, хотя бы на время. Стоило ли оно того, если учесть, чем все закончилось? Джун было всего три года, когда умерла ее мать, красавица, как и она сама, судя по фото. Где это фото сейчас? Не дай Бог, затерялось. Как ее звали? Джун неоткуда было узнать. Эти чертовы монашки ни за что бы не сказали. Ей почти удалось выведать. Когда ей было одиннадцать, она тайком пробралась в архив приюта, чтобы отыскать свое личное дело. Другие девчонки говорили, что там хранятся все их личные дела. Большой мрачный кабинет, рассказывала ему Джун. Дело она нашла без труда — в ящике длинного стола лежала папка с ее именем, она взяла ее в руки, и оттуда выпала фотография. Больше в папке ничего не было. Тут зашла одна из монашек, подняла крик и вой, последовало наказание. Но фотографию Джун спрятала в трусики — заполучила-таки! Она не узнала ни имен, ни фактов, ни дат, но мать сама упала ей в руки, без ведома монашек. Джун верила, что это ее мать, хоть на обратной стороне не было подписи, ну а Том мог поклясться, что они похожи как две капли воды.

А потом новая напасть, чертова миссис Карр — из тех, кто был у них на свадьбе, только ее можно было с натяжкой назвать членом семьи: несколько лет она была опекуншей Джун. И потому считала себя вправе ее изводить. И Джун, как ни странно, терпела, пресекала все попытки Тома выгнать ее, вытолкать ведьму взашей. Потому что Джун была чуткой, великодушной, знала о миссис Карр что-то такое, что было выше его разумения. Был у них на свадьбе Билли Друри, и гений гольфа Маккатчен с женой, и другие ребята с работы, и приплыл на почтовом судне его армейский дружок-нигериец, старина Питер, где-то он сейчас? Миссис Карр всюду сеяла раздор, источала яд, словно кобра. Вечно в своем черном платье, а ноги как тумбы, и завивка мелким бесом, точно голова покрыта коростой. Долго и упорно вбивала она клин между ним и Джун, но ей не удалось, так и не удалось. И вышвырнули ее лишь после того, как она намекнула Джун, что дети на Тома не похожи — а точно ли он отец? До свидания, до свидания, да запри за ней дверь. И скатертью дорожка.

Настал предрассветный