Лгунья - Натали Барелли
Вскоре после похорон отца мы перебрались в убогую двухкомнатную квартиру в Чарльстоне, штат Западная Вирджиния. Там мать просто запиралась у себя в комнате и зашторивала окна. Заходя к ней, я находила ее лежащей на кровати. Она напоминала угасшую кинозвезду, а выходя из комнаты, распространяла вокруг себя запах – резкий, неприятный запах немытого тела. Волосы ее стали спутанными и сальными, примятыми на затылке. Она ничего не ела, ничего не говорила, кроме как: «Мне нужно прилечь, у меня разболелась голова». Точно так же, как говорила накануне и за день до того. Домработницы у нас не было. Ни прислуги, ни друзей. Поговорить не с кем, помочь некому. Я заказывала нам пиццу и расплачивалась материнской кредиткой. Я думала о папе, о том, как мне его не хватает. Мой младший брат плакал во сне.
Когда мама умерла, врачи сказали, что это случайная передозировка, но я знала, что это не так. Я думаю, она в буквальном смысле чувствовала, что ей незачем жить. Надо ли говорить, что я также частенько подумывала о том же, до тех пор, пока Ханна Уилсон не вернулась в мою жизнь.
Глава 11
На следующей неделе я переезжаю к Картерам. Ханна проводит меня на «мою половину», как она это называет. Самый конец первого этажа и полдюжины ступенек вниз. Комнатка крохотная и захламленная, по сравнению с ней моя комната у Эйприл кажется Тадж-Махалом. У меня мелькает мысль, есть ли у домработниц свой профсоюз.
Моя форма висит в шкафчике. Я беспокоилась, что меня заставят надевать какое-нибудь черное псевдофранцузское платье с белым фартуком, но испытываю удовлетворение, обнаружив двубортное светло-синее платье с двумя рядами белых пуговиц до самого низа спереди; с белыми манжетами и воротничком. Должно быть, Ханна специально заказала новое, поскольку не может быть и речи о том, чтобы мы с Дианой носили один размер. Я также нахожу несколько фартуков, все белые. Рядом с моей комнатой ванная и маленький тренажерный зал, оснащенный беговой дорожкой, велотренажером и гантелями.
– Вот здесь я живу, – острит Ханна. – Харви установил все это специально для меня. Как вы полагаете, мне следует обидеться? – Она хихикает, затем хлопает себя по бедрам и добавляет: – Все еще стараюсь избавиться от послеродового жира. Порой мне кажется, что это никогда не случится.
Во мне по крайней мере на двадцать фунтов[13] больше, чем в ней, но это неважно.
– Вы выглядите превосходно, вам нечего бояться. – «Кроме меня, разумеется».
– Спасибо, – Ханна улыбается.
Последние два помещения – прачечная и так называемая «хозяйственная комната». В ней тележка с половыми тряпками, чистящими средствами и щетками для вытирания пыли, которую я должна буду катать по дому, выполняя свою работу.
– Всё в порядке? – спрашивает Ханна, когда мы поднимаемся обратно наверх.
– Всё потрясающе, – отвечаю я. Она смеется. Мы обе смеемся.
Затем Ханна проводит меня по дому. Я издаю все подобающие звуки (ах, ох), хотя в глубине души несколько потрясена показной роскошью. Одна только гостиная – я имею в виду главную гостиную, потому что гостиных несколько, – по площади больше всей квартиры Эйприл. Высоченные окна от пола до потолка, ведущие на отдельную террасу, выходят прямо на Центральный парк. Белые стены, обшитые деревом, увешаны произведениями искусства. Даже потолок – это что-то. Нарисованное небо – голубое, белое и бледно-золотое. От него захватывает дух. Как сказка. За исключением спален, здесь на стенах очень мало свободного места, не занятого какими-нибудь ценными произведениями искусства.
– Во всем доме эта комната у меня самая любимая, – говорит Ханна, когда мы доходим до кухни. Я в этом очень сомневаюсь, но пусть будет так. – Я обожаю этот вид на деревья. – Она останавливается перед высоким окном. – Если встать вот здесь, можно подумать, что находишься где-нибудь за городом.
– Вот только еще придется заткнуть уши, – замечаю я, и Ханна смеется, громким искренним смехом.
Далее – детская. Это идеальное помещение для младенца, в розовой со светло-серым цветовой гамме. Ханна сообщает, что художник, расписавший потолок в главной гостиной, также нарисовал эту фреску. Фреска изображает девочку, гуляющую по полю с цветами, держа в руке зонтик из бабочек. Мия гукает в своей колыбели, и Ханна берет ее на руки. Малышка в хлопчатобумажной распашонке забавно дрыгает ножками. Ханна подносит ее к носу и обнюхивает ей животик, что кажется мне жутко забавным и вызывает громкий смех.
– Разве она не самая прекрасная девочка из всех, кто когда-либо жил на свете? – сюсюкает Ханна, как будто я рассмеялась чисто от радости видеть Мию. – Было время, когда она плакала всю ночь. Слава богу, мы это прошли. Да, кстати… – она показывает мне белую коробочку, похожую на дешевый пластмассовый радиоприемник; такой не жалко взять с собой в душ. – Это радионяня. У нас их две, но ваша отличается, потому что я не смогла найти видеомонитор, который доставал бы до вашей комнаты.
– Такой есть у меня в комнате? – с нарастающей паникой спрашиваю я. В голове возникает образ того, как я среди ночи несусь вверх по лестнице к Мии. Затем – снова. И снова. И вот уже рассвет.
– Это только на тот случай, если меня нет дома, – Ханна виновато улыбается. – Когда я дома, вы можете его выключить или убавить звук. В общем, он ваш. Только звук.
Я все еще внутренне киплю, когда она говорит:
– Вот, хотите ее покормить? – И, к моему ужасу, вручает мне Мию. – Садитесь. Я сейчас принесу бутылочку.
Ханна уходит, оставляя нас с Мией вдвоем в кресле. Я еще никогда не держала на руках младенца. Малышка не плачет, что уже хорошо. Поднимаю ее, покачиваю на руках, привыкая к весу, прикидываю, как ее держать, как укладывать в колыбель, чтобы не показать себя полным профаном в этом деле. Тут возвращается
