Кража в Венеции - Донна Леон
Для Брунетти весна была чередой воспоминаний-ароматов: сирени в дворике венецианской церкви Мадонна-дель-Орто; майского ландыша с Мадзорбо[56]: эти букетики продавал возле церкви Джезуити один старик, много лет подряд, так что никому и в голову не приходило оспаривать его право торговать в этом месте; а еще – легкий запах пота, доносившийся от свежевымытых тел пассажиров, с наступлением весны переполнявших вапоретти: приятная перемена после затхлой вони зимних пиджаков и пальто, которые слишком часто надевают, и давно не стиранных свитеров.
Если у жизни и есть аромат, то один из этих, весенних. В такие дни Брунетти посещало желание «укусить воздух», чтобы ощутить его вкус, – да, это невозможно, и что с того? В общем-то, еще рано заказывать сприц[57], но и на ромовый пунш с приходом первого теплого дня уже не тянет…
Брунетти с детства испытывал в это время приступ доброжелательности ко всему и всем вокруг; это было похоже на пробуждение после эмоциональной зимней спячки. Глаз радовался всему, что видел, а возможность пройтись пешком просто-таки опьяняла. Словно пастушья овчарка, комиссар повел Вианелло тем путем, которым ему самому хотелось пройти – мимо церкви Святого Антонина к набережной. Впереди маячило здание Сан-Джорджо-деи-Гречи[58], чуть ближе, у причала прямо перед ними виднелось множество лодок с высокими мачтами.
– В такие дни, как этот, особенно хочется все бросить.
Реплика Вианелло удивила комиссара.
– Что бросить?
– Работу. Уйти из полиции.
Брунетти пришлось напрячься, чтобы сохранить спокойствие.
– И чем потом заниматься? – спросил он.
Оба знали, что быстрее дошли бы обходным путем, через мост возле Арсенале[59], а оттуда – мимо Тана[60], но соблазн полюбоваться открытым водным пространством оказался слишком сильным, непреодолимым.
Вианелло постоял немного, глядя на церковь и неспокойные воды бачино[61], потом повернулся влево, в сторону Виа-Гарибальди.
– Не знаю. Ничто не интересует меня так, как работа. Мне нравится то, что мы делаем. А потом внезапно приходит весна, и я готов увязаться за первым цыганским табором или наняться на грузовое судно и уплыть куда-нибудь… да хоть на Таити!
– Меня с собой возьмешь? – спросил Брунетти.
Вианелло усмехнулся, а потом и хмыкнул, демонстрируя неверие в то, что они когда-нибудь осмелятся на такое.
– Но это было бы здорово, разве нет? – спросил он, воспринимая трусость Брунетти как нечто само собой разумеющееся.
– Я однажды сбежал, – сказал комиссар.
Вианелло замер и посмотрел на него.
– Сбежали? Куда?
– Мне тогда было лет двенадцать, – начал Брунетти, мысленно оглядываясь назад, в прошлое. – Отец потерял работу, денег было мало, так что я решил подзаработать, принести что-то в дом. – Он покачал головой, но за что ему было себя укорять – за детский порыв, за наивность?
– И что же вы сделали?
– Сел на вапоретто до острова Сант-Эразмо, а там стал обходить поля и спрашивать у фермеров (благо их было намного больше, чем теперь), не найдется ли для меня работы. – Комиссар охотно постоял бы, но Вианелло двинулся дальше, и Брунетти пришлось его догонять. – Я пробыл там недолго, всего лишь день. Скорее всего, это был выходной, потому что школу я не прогулял, я бы это запомнил…
Он перешел на другую сторону тротуара, поближе к воде.
– В конце концов один фермер сказал: «Ладно!» Дал мне вилы, которыми работал сам, и приказал перекопать все поле. – Брунетти замедлил шаг, и Вианелло тоже пришлось притормозить, чтобы идти в ногу с памятью комиссара. – Поначалу я слишком спешил, слишком глубоко копал, поэтому фермер остановил меня и показал, как надо: одной ногой вгоняешь вилы наискосок, выворачиваешь земляной ком наружу, разбиваешь его зубцами, а потом закапываешь обратно.
Вианелло кивнул. Но Брунетти почему-то не спешил с продолжением, поэтому его собеседник спросил:
– И что было дальше?
– Я копал, пока фермер не пришел за мной. Ближе к вечеру у меня на руках появились кровавые мозоли, но я терпел – мне хотелось принести что-нибудь домой, матери.
– И у вас получилось?
– Да. Я перекопал половину поля, когда фермер сказал: «Хватит!» – и дал мне немного денег.
– Вы помните, сколько именно?
– Двести лир или около того. Точно не могу сказать. Но мне тогда показалось, что это много.
– Могу себе представить…
– Фермер завел меня в дом, чтобы я вымыл руки, умылся и почистил обувь. Жена хозяина сделала мне сэндвич и налила стакан молока – кажется, парного. Это было нечто! С тех пор я не ел и не пил ничего вкуснее… А потом я пошел на имбаркадеро[62] и на речном трамвайчике вернулся домой.
– И как отреагировала ваша мать?
Брунетти снова остановился.
– Я пошел прямиком домой. Мама была на кухне. Она посмотрела на меня и спросила, хорошо ли мы с друзьями погуляли. Да, теперь я уверен – это были выходные.
– А потом?
– Я положил деньги на стол и сказал, что это для нее. Что я честно их заработал. Только теперь она увидела мои руки, подошла, рассмотрела ближе… Потом смазала ранки йодом и перевязала.
– Но что она сказала?
– Поблагодарила и сказала, что гордится мной и что это хорошо – ну, что я сам убедился, как тяжело приходится тем, кто зарабатывает на жизнь физическим трудом. – Брунетти улыбнулся, но совсем невесело. – Я ее тогда не понял. Осознание пришло позже. Я проработал целый день… ну, или мне так показалось, хотя на самом деле прошло лишь несколько часов. И того, что мне заплатили, хватило на покупку горстки риса и пасты, ну, может, еще кусочка сыра. Вот тогда-то я и сообразил, что мама имела в виду: если работаешь физически, заработаешь только на то, чтобы не голодать. И я понял, что так жить не хочу.
– Вам, слава богу, и не пришлось так жить! – широко улыбнулся Вианелло, дружески хлопнул Брунетти по плечу и зашагал к Виа-Гарибальди.
Когда они вышли на широкую улицу, Брунетти лишний раз убедился в том, что не ошибся в своих предположениях и это – один из немногих районов города, заселенных преимущественно венецианцами. Стоило увидеть пожилых дам в бежевых шерстяных кардиганах, с перманентом на коротких, тщательно уложенных волосах, чтобы понять: это действительно венецианки; детвора со скейтами жила здесь, а не приехала на каникулы. Большинство представителей других культур, беседуя, не стояли бы так
