Ольга Завелевич - Бриллиантовый шепот
День прошел в бесплодной беготне. Измученная Лиза сидела в старом кресле, держа на руках Машеньку и сочиняя для нее очередную сказку. Она даже не замечала, что в ее сказке Соловей-разбойник женился на Василисе Прекрасной. Мысли ее были далеко. Собственно мысль была всего одна: «Что делать завтра?» Резкий стук, а скорее, барабанная дробь в дверь заставила ее подскочить на месте. Маша не испугалась. В ее коротенькой жизни даже грохот разрывов и звуки стрельбы были обычным явлением.
– Кто? – спросила Лиза.
– Лизка, открывай! – раздался за дверью такой знакомый вопль.
– Люба! Любочка! Жива!
– А с чего мне помирать?
Подруги обнялись, отстранились, опять обнялись. Люба схватила Машеньку и закружила с ней по комнате.
– Совсем барышня! А как Екатерина Алексеевна?
– Тетя умерла тогда…
– Прости, Лиза.
Лиза рассматривала подругу. Люба сильно изменилась, постарела, в ней появились несвойственные ей прежде ухватки, какой-то налет нарочитой бесшабашности и даже грубости. «Я, наверное, тоже сильно подурнела и огрубела, – грустно подумала Лиза, – только не замечаю этого».
– Ну, рассказывай, – произнесла она вслух.
– А что рассказывать? Сама понимаешь, медсестра во фронтовом госпитале – не самое лучшее место для женщины. Спасибо, жива осталась. Такого насмотрелась – вспоминать не хочется.
Люба уселась на диван, прижимая к себе Машу.
– Из Риги мы тогда выбраться успели, – закурив и выдохнув дым в сторону от ребенка, начала она, – поезд был санитарный, везли больных из госпиталя, врачи ехали с семьями, сестры. На крыше – красные кресты величиной в вагон. Днем нас разбомбили…
Лиза даже не удивилась. Лишь вспомнила вновь слова Екатерины Алексеевны и рассказ Пети о смерти брата.
– Какие же мы наивные тогда были. Вагоны горели вместе с людьми, врачи и сестры метались, не зная, что предпринять. Их расстреливали с воздуха.
Люба замолкла.
– Любочка, может не надо… – нерешительно произнесла Лиза.
– Нет, не обращай внимания. Просто это было мое боевое крещение так сказать. Засело в памяти. Я видела вещи и пострашнее, но расстрел медицинского состава – это запомнилось навсегда.
Помолчала.
– Бичаюкис погиб тогда.
Лиза охнула.
– Он с больными был, а семья в другом вагоне ехала. Ну и накрыло их. Он бросился к своим девочкам, а тут очередь… Может, и к лучшему. Не видел, что от семьи осталось.
– Кто остался – немного нас выжило, муж мой тоже уцелел, пошли пешком по путям, надеясь выйти к своим на ближайшей станции. Больные, кто мог, шли сами, остальных тащили по очереди на носилках. Только их все меньше и меньше становилось, – бесстрастно рассказывала Люба. – Санитары разбегались, медсестры, врачи некоторые, из уцелевших, тоже ушли – решили вернуться в Ригу. Не знаю, вряд ли дошли. До станции нас добралось двадцать девять человек. Представляешь, – двадцать девять человек из всего огромного поезда!
Она затушила папиросу и схватилась за следующую.
– Только зря мы старались, буквально на карачках ползли, раненых на себе волокли. Станция давно была захвачена немцами. Хорошо еще, что среди нас человек понимающий нашелся. Кто он – мы тогда не знали, догадывались только. В наш поезд в последний момент вскочил, из вещей у него был лишь маленький чемоданчик. Начальник поезда орать начал, но тот человек ему бумагу какую-то сунул под нос, начальник заткнулся, приседать начал. Так он с тем чемоданчиком с нами и шел. Даже когда его очередь была раненых тащить, он чемодан на спину привязывал. Так вот, велев всем сидеть тихо и не высовываться, он пошел на станцию. Вернулся минут через сорок, мрачный, насупленный. Собрал нас и сообщил, что на станции немцы, и, похоже, мы отрезаны от своих линией фронта. Мой муж вскинулся: «Откуда вы знаете?» Человек этот спокойно ответил, что немецкий он хорошо знает, а разговоры солдат издали слышны. В разговорах упоминался город, расположенный на много километров восточнее станции, уже захваченный немцами.
Лиза налила подруге воды. Та поблагодарила кивком и продолжила рассказ.
– Положение было критическое. Никто не знал, что делать, куда идти. Предлагали, кто во что горазд: назад к поезду возвращаться, в Ригу идти, даже немцам сдаться. Правда, после бомбежки и расстрела раненых это предложение поддержки не вызвало. Ленке, фельдшерице, которая его озвучила, чуть глаза не выцарапали. Она все лепетала, мол, папа рассказывал, что немцы – культурная нация. Светлана Иосифовна, наш детский врач, у которой при бомбежке родители погибли, бросилась на нее – все лицо расцарапала, еле оттащили. Но тут опять человек с чемоданчиком вмешался и предложил уходить в лес и пробовать пробираться к своим.
– Как уйти в лес? – не поняла Лиза. – Пробираться… У вас же ни еды, ни одежды, да еще раненые.
– Вот и мы тоже такие вопросы начали задавать. Но он все спокойно выслушал и сказал, что никого неволить не собирается, кто хочет – может остаться или попробовать вернуться.
– Что тебе сказать, – тихо продолжила Люба, раскуривая очередную папиросу. – Этот человек нас спас. Не всех, конечно, но большинство выжило. Он взял в свои руки руководство и, самое удивительное, что все беспрекословно подчинялись ему. А ведь даже имени его мы так и не узнали. Велел называть себя Иваном Ивановичем – мы так и называли. Добрались до какой-то богом забытой деревушки. Ее жители, по моему, даже не знали, что война началась. Раненых оставили там – их немного уже оставалось, – криво усмехнулась Люба. – При них осталась Людмила Федоровна, старшая сестра. Хотела Светлана Иосифовна остаться, но Иван Иванович категорически запретил. Потом мы только поняли, почему.
– Шли неимоверно долго. По дороге к нам прибивались солдаты, тоже выходящие из окружения, с оружием и без, штатские – оборванные, босые. Ели, что придется, воровали в деревнях, собирали на полях остатки картошки, грибы какие-то варили. Несколько детей было, потерявших родителей при эвакуации, – бомбили все поезда, без разбора, – лицо ее передернулось. – Вышли, добрались до своих. Что тут было! Плакали, целовались, Ивана Ивановича чуть не задушили от счастья.
Маша уснула на руках у Любы. Лиза взяла девочку, отнесла в ее комнату, уложила. Налила подруге чаю.
– Потом нам тяжело пришлось – начали проверять кто мы и откуда пришли. Только Иван Иванович на следующий день в Москву улетел. Остальных долго трясли: спрашивали, проверяли, сопоставляли. К счастью, у нашего главврача документация сохранилась, он ее, как Иван Иванович свой драгоценный чемоданчик, все это время оберегал, в котомке тащил. Наконец проверки кончились. Нас всех распределили по госпиталям, санчастям, санитарным поездам. Я попала в санчасть батальона. Вновь оказалась в окружении. Выходили с боями, врач один остался – оперировал без наркоза, ампутации делал, пули доставал… Многие от болевого шока умирали.
Лиза содрогнулась.
– Он тоже погиб… Когда меня ранили, оперировать было уже некому. Ребята меня на руках неделю несли. Привалов почти не делали: боялись не успеть. Боль была… Но донесли вовремя, успели. После ранения меня больше на передовую не посылали – в госпиталях работала. Тоже не сахар. До сих пор не верю, что домой вернулась.
– А что – муж? – тихо спросила Лиза.
– Муж живой, но от меня ушел, другую встретил, детей нет и теперь вряд ли будут. Да что говорить… – она махнула рукой.
Лиза поняла, что коснулась очень свежей раны и в растерянности замолчала.
– Ничего, Лизка, – какие наши годы! Еще найду, – Люба тряхнула головой знакомым бесшабашным жестом.
– Ты больше не уедешь? – с надеждой спросила Лиза.
– Нет, все, отвоевалась. Буду опять в больнице нашей работать.
Лиза кинулась снова обнимать подругу.
– Тихо, тихо… задушишь.
– Люб, а дом твой цел? Может, у меня поживешь?
– Дом-то цел, – усмехнулась Люба, – и квартира в порядке, только в ней другие граждане проживают.
– Это как? – удивилась Лиза.
– Прихожу к своему дому, поднимаюсь на третий этаж – что за чертовщина? Ключ в замок не входит. Начинаю звонить, стучать. Дверь открывается, и на пороге появляется мой сосед по лестничной площадке, помнишь, противный такой, преподаватель какого-то училища.
– Да, помню, у него еще сын был – твой поклонник, – улыбнулась Лиза.
– Точно. Только мне было не до смеха. Он меня, конечно, узнал, заблеял, мол, очень рад, что вы живы. Я молчу, жду объяснений, что он в моей квартире делает. Через десять минут меканья выяснилось: они мою квартиру к своей присоединили, снеся стену, – надеялись, что меня на свете нет.
– Не может быть!
– Еще как может… Я ему сутки дала, чтобы вещи вынесли и стену вернули назад. А для убедительности попросила пару своих больных, покрупнее, проследить за процессом.
– Любка, ты неисправима! – Лиза уже хохотала. – Твои квартирные бои тоже будут отнесены к «зверствам оккупантов».
