Ольга Завелевич - Бриллиантовый шепот
– Спасибо тебе, Любочка, – только и успела произнести Лиза, как подруга уже вылетела за дверь.
Но и тут они не успели. Как ни крепилась старая женщина, какие героические усилия он ни предпринимала, болезнь взяла свое. К утру начался сердечный приступ.
– Уезжай, – шептала она посиневшими губами Лизе, метавшейся между ней и плачущим ребенком, – прошу тебя. Я никогда не прощу себе этого.
– Нет, тетя. В конце концов, что за дело немцам до меня?
– Ты не знаешь их, а я знаю. Еще в ту войну людей газом травили… Вспомни, что Петя рассказывал о гибели брата, – санитарный обоз гранатами закидали с аэроплана. Их культура и порядок – это личина… Они звери и быстро покажут свое лицо, да еще и сделают все в идеальном порядке… И соседи не любят русских, давно зарятся на наш домик. Жадность и зависть – они всеми людьми двигают. Уезжай, доченька, Машу спаси…
– Тетя, через несколько дней ты поднимешься, и мы уедем все. Несколько дней – не страшно, мы успеем.
Екатерина Алексеевна умерла через два дня. В Ригу вошли немцы. Лиза опять опоздала.
Началась новая, страшная и непривычная полоса жизни. Предсказания тети сбывались. Соседи перестали здороваться с молодой женщиной, злобное шипение неслось в спину. К счастью, их домик не трогали. Видимо, сыграло роль заступничество мрачного соседа – латыша, давнего приятеля ее дяди. Старик, пользовавшийся у соседей неоспоримым авторитетом, заступился за несчастную женщину. Его жена помогала Лизе, приглядывая за Машей, пока молодая женщина бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы.
Рига изменилась, но не сильно. Вновь открылись кафе и рестораны, люди разгуливали по городу, стараясь не обращать внимание на немецкие патрули, грозные объявления, расклеенные по стенам, заканчивающиеся привычными словами – «за невыполнение – расстрел». Отворачивались от грузовиков, набитых людьми, которых везли на расстрел, не замечали в огромных колоннах, отправляемых в концлагеря, своих бывших соседей и сослуживцев. Верноподданнические чувства демонстрировались к месту и не к месту. Добропорядочные врачи и инженеры, рестораторы, конторщики и торговцы украшали помещения и лавки, кафе и врачебные кабинеты флажками со свастикой, вскидывали руки и орали вместо приветствия здравицы человеку, чья армия захватила и наполовину разрушила их любимый город.
У Лизы остались в Риге кое-какие знакомые, но они то ли не могли, то ли не хотели помочь молодой женщине. Каждый выживал в одиночку. Дом доктора Бичаюкиса Лиза оставила незадолго до рождения дочери, сердечно распрощавшись со всей семьей. Мадам, расчувствовавшись, расцеловала бывшую гувернантку, надарила ей кучу подарков. Некоторое время они с тетей жили на скромные сбережения, рассчитывая вот-вот перебраться в Швецию. Теперь надежды не было. Доктор Бичаюкис уехал в эвакуацию вместе с семьей, верная подружка Люба тоже.
Наконец Лизе повезло: ее взяли в ресторан посудомойкой. Платили гроши, но хозяин разрешал брать немного из оставшейся еды. Дочке хватало, оставалось и для старушки – соседки, смотревшей за ней. Маша подрастала. Лиза жила как автомат, равнодушно приняв смену своего статуса гувернантки на посудомойку. Она ходила на работу, играла с дочерью, разговаривала с соседкой, с хозяином, но в душе оставалась лишь горечь. Тоска заняла место надежды. Лиза оставалась интересной женщиной, за ней пытались ухаживать, но молодая женщина смотрела пустыми глазами, вежливо улыбалась и говорила, что торопится домой, к мужу и дочери. К дочери она торопилась всегда, муж постоянно был рядом с ней. Она чувствовала его присутствие, слышала его голос:
– Я успею!
– Нет, ты не успел. Ты был прав, беда пришла, но ошибся в одном: она пришла слишком быстро.
Так прошло четыре года, словно выпавшие из жизни.
Глава 18
– Товарищ подполковник! Командир полка вызывает! – сержант осторожно тряс Григория за плечо.
Бельский сел, потер лицо руками, ощупал отросшую щетину, матюгнулся, велел приготовить умыться и бритвенный прибор.
– Никак нет, – возразил сержант, служивший под началом Бельского еще на Дальнем Востоке и поэтому позволявший себе иногда некоторую фамильярность, – полковник велел явиться срочно. Должны прибыть оттуда…
Толстый палец сержанта уперся в потолок.
«Господь, что ли, явиться полковнику для детального обсуждения предстоящего наступления?» – усмехнулся про себя подполковник, а вслух произнес:
– Тем более. Куда я с такой небритой физиономией да перед светлые очи? Давай быстрее.
Через двадцать минут он уже входил к командиру полка. Большого начальства еще не было, и офицеры тепло поздоровались. Полковник и его начальник штаба давно воевали вместе и ценили друг друга. Командир полка был уверен в своем начальнике штаба, знал, что тот никогда не будет подсиживать, писать доносы, что случалось в армии нередко. На войне не было безгрешных, и вопрос был лишь в том, раздуть или нет из проступка преступление. В свою очередь, Бельский был уверен, что полковник, в случае неудачи, не сделает из него «крайнего».
Подъехало начальство, и совещание началось. Дивизия, в которую входил их полк, воевала в Прибалтике. Готовилось наступление на Ригу, обсуждались детали предстоящей операции. У начальника штаба полка высокие чины, прибывшие с инспекцией, никакого пиетета не вызывали и вообще ничего не вызывали, кроме раздражения. Все уже было решено, спланировано и обговорено не раз, но, конечно, упрятав подальше свои чувства, Бельский спокойно и аргументировано докладывал и отвечал на вопросы. Закончив отвечать, он сел на свое место и попытался сосредоточиться на происходящем, но, помимо его воли, мысли потекли в другом направлении. Рига вызывала в нем давно, казалось, ушедшее в прошлое чувство тоски по родным. Перед войной, после ввода войск в Прибалтику, у него даже мелькнула мысль взять отпуск и съездить в Ригу, попытаться узнать, что сталось с отцом и сестрой. Но отпуск ему не дали, потом началась война, и все планы рухнули. Бельский не страдал сентиментальностью, свой единственный поступок, связанный с воспоминаниями детства, – визит в родной дом перед отъездом на Дальний Восток, вспоминал с отвращением. Но человек не может быть один на свете. Он инстинктивно хочет, чтобы кто-нибудь любил его, волновался и переживал, радовался его возвращению домой. Семьи у Григория не было. Где-то далеко в прошлом остались жена, давно, впрочем, разошедшаяся с ним и оттяпавшая себе комнату в московской коммуналке. Он не жалел об этом. Бывшая супруга, на которой он случайно женился, была так же противна ему, как и коммунальная квартира, в которой он случайно поселился. В прошлом остался даже и страх разоблачения.
Симпатичная связистка скрашивала его одиночество, сержант следил за немудреным хозяйством. Григорий считал, что на большее ему, вечному кочевнику по гарнизонам, надеяться не следует. Разумеется, большинство его сослуживцев были женаты, но он видел какую жизнь ведут жены военных и не считал себя вправе обрекать женщину на такую судьбу. Лишь очень преданная жена смогла бы выдержать постоянные переезды, неустроенный быт, сплетни и мелкие интриги замкнутого мирка, но Бельский такую женщину в своей жизни не встретил. Семья, дети, представлялись ему вроде как чем-то нужным и важным для общества, но лично для него слишком хлопотным и обременительным. «Ничего лишнего» – вдруг всплыл в памяти полузабытый афоризм из гимназического курса не то латыни, не то греческого.
– Ну что за ерунда лезет в голову! – неожиданно разозлился сам на себя Григорий и вновь попытался следить за ходом совещания. Наконец все закончилось, и подполковник направился к себе, машинально отвечая по дороге на приветствия сослуживцев. Он знал многих, с некоторыми служил еще на Дальнем Востоке. Их дивизию перебросили под Москву в страшном 41-ом. Мало осталось тех, с кем он начинал воевать, состав дивизии несколько раз менялся, но сам он уцелел, даже без единой царапины. Это было чудом. Бельский не был трусом, но не терпел показного героизма. Он берег себя и своих людей, планируя операции, проявлял разумную осторожность, и, может быть, поэтому не поднялся выше штаба полка.
«Пустая затея, – продолжал размышлять Григорий, – даже если останусь цел и окажусь в Риге, ничего не смогу сделать. Не смогу обратиться в справочную службу, сразу привлеку к себе внимание, да и отца, наверное, уж нет в живых, а Лиза давно вышла замуж и сменила фамилию, если даже предположить, что они осели в Риге. Но это вряд ли, отец говорил, что Рига – это временно, он хотел двинуться дальше, в Европу. Что же я тогда наделал!»
И снова перед его глазами возник заснеженный перрон, на который он, Николай Зотов, делает самый роковой шаг в своей жизни.
Глава 19
И снова жизнь сделала крутой вираж. Советская Армия вошла в Ригу. Сколько уже было таких поворотов в судьбе Лизы? Ее поколение пережило столько войн и революций, что мирные годы казались редкими передышками. Люди, не хотевшие ни воевать, ни переделывать мир, оказались втянутыми в кровавый круговорот. Им ломали жизни, убивали ради счастья человечества или превосходства нации, не спрашивая, волнуют ли их эти вопросы. Впрочем, «вершителей судеб» эти проблемы тоже не волновали. «Жадность и зависть движут людьми» – сколько раз вспоминала Лиза тетины слова. Четыре года войны сильно изменили ее. И следа не осталось от веселой молодой женщины, радующейся жизни, полной надежд. В душе была пустота, день был заполнен вопросами: «Как добыть побольше еды для Маши, не попасть в руки патруля, чтобы не отправили на работы в Германию, где взять ботинки взамен прохудившихся?» Ресторан, в котором она работала, разбомбили. К счастью, это произошло ночью и никто не пострадал. Но Лиза с дочерью остались без продуктов и средств к существованию. И снова сумасшедшие метания по полуразрушенному городу в поисках работы. Радовало одно – немцев выбили из Риги, повсюду слышалась русская речь. И опять Лиза не переставала удивляться человеческой природе. «Оккупанты, сволочи…» – других слов не находилось все у тех же добропорядочных врачей, учителей и лавочников, недавно пластавшихся перед немецкими солдатами. Они не хотели помнить четыре года унижений, арестов, расстрелов, комендантских патрулей. Немцы – культурная нация, а все, что творилось эти годы – издержки войны. Зато «русские» – о это исчадия ада! По городу ползли слухи об арестах и изнасилованиях в таких количествах, что уже надо было зачислять в жертвы советских солдат древних старух и грудных младенцев женского пола. Мужчины, служившие в рядах карателей, с удовольствием выполнявшие свои необременительные функции по расстрелу стариков, женщин и детей, но не успевшие бежать с немцами, прятались в лесах, на отдаленных хуторах. Ночами в городе слышны были выстрелы.
