Михаил Литов - Наивность разрушения
Еще не дойдя до жилища Наташи, я успел подумать, что, может быть, как раз в том и состоит испытание моей свободы, ясности и идейного целомудрия, чтобы пройти через некий кошмар, не дрогнув и не сломавшись. Я вошел в темную прихожую дома, где люди намеревались проверить меня на годность к домашнему уюту; не знаю, почему я не позвонил, не постучал, я шел так, словно это был уже мой дом. В полумраке коридора я шагнул к двери, ведущей в комнату, где мы сидели и балагурили в прошлый раз, толкнул, и она мягко поплыла под прикосновением моей руки. И комната, когда дверь отворилась, поплыла тоже, хотя я ни к чему больше не прикасался и ничего не толкал, а замер на пороге в жутком недоумении. Я искал краски, чтобы выразить свое впечатление. Я и поныне их ищу. Отец и дочь томно барахтались на диване и не сразу услышали мое присутствие. Ее отец оказался великим прохвостом, развратником, которого неизвестно как и для чего носила земля, а ее, Наташеньку, я ни в чем не виню, это он научил ее такому, взыл маленькой и беспомощной, вырастил ее для греха, для своих гнусных услад, принудил, он изнасиловал ее некогда и с тех пор насиловал и насиловал ее волю, ее тело, растлевал, я ни в чем ее не виню, что она могла поделать, когда ее некому было защитить от греховодника-отца, с которым она осталась один на один, одна в его безжалостных лапах. Боже, Боже! Но я понимал, что она не только жертва, она не из тех все-таки, кто может быть только жертвой, и потому я уже знал, что нам отныне не по пути и никогда больше ничем в этом доме я не буду лакомиться, ее отец оказался отъявленным негодяем, тем типом, которые, как мне представлялось, давно уж повывелись, но и она не лучше, я усвоил это, я уже возненавидел ее, хотя толком не знал, в чем мне ее винить, если это он начал и научил ее, развратил ее. Так шептал мой разум, и его голос ломким шелестом и хрустом ложился на затихшую комнату. Я не мог ошибиться, что-нибудь не так разглядеть, люстра изливала яркий свет, и вся сцена была как у меня на ладони. Они ждали меня, готовились к торжественной встрече, и где-то за моей спиной благоухал отлично сервированный стол, и они, мои экзаменаторы, хорошо, элегантно приоделись и оба были бы восхитительны и величественны, если бы, встречая мою скромную персону, стояли посреди комнаты, под изумительно гладкими стекляшками люстры. Но они, безбожники, валялись на диване двуголовой гидрой, комкая одежды, извиваясь в них от страсти и просовывая между ними гибкие члены навстречу друг другу. И я понял, что так у них заведено, так у них всегда и дошло даже до того, что, ожидая меня, они не сумели удержаться, не устояли перед искушением. Да и лицо Наташи я отчетливо разглядел, и на нем было то же выражение, какое я отлично знал по нашим бурным оргиям. Они думали, что все обойдется! что я их не накрою! Они-де рождены под счастливой звездой и всегда ловко прячут концы в воду. Но ведь и я думал, когда шел сюда, что все обойдется. Мог ли я, однако, знать, догадываться, что абсурд и кошмар будет таким? Теперь я едва не закричал.
Они встали и встряхнулись, Наташа выступила немного вперед, как бы загораживая отца, на физиономии которого я не замечал ни малейшего смущения. Тень смущения промелькнула было между совершенными чертами моей подруги, но, не исключено, это была тень досады на то, что я появился некстати и помешал им. Я отпрянул в коридор, который минуту назад миновал чистым, несведущим человеком, и, в бессильной слепоте обтирая стены, не видел иного выхода, кроме как размозжить о них свою несчастную голову. Представляю, какой глупый был у меня вид. В коридоре Наташа настигла меня признаюсь, меня порадовало и отчасти даже утешило, что взгляд у нее при этом был встревоженный, - и прикрыла дверь в комнату, чтобы Иннокентий Владимирович, застегивавший брюки, не слышал нашего разговора.
- Ну! - прикрикнула она в суровом нетерпении, притопнула ногой, ее тревога была о том, что я болен, а от правильного лечения увиливаю, это было раздражение правильного человека, приложившего все силы своей отзывчивости для оказания мне помощи, но столкнувшегося с тупым упрямством; она сказала: - Язык проглотил? Почему ты молчишь?
Ее грубоватая манера как нельзя лучше подходила к столь душной минуте, она приглянулась мне и понравилась бы еще больше, если бы между нами не лег тяжелый груз греха, свое отношение к которому я должен был выразить недвусмысленно и с предельной откровенностью. Это была моя обязанность, и она угнетала меня.
- Я полагал, - начал я, - что подобные вещи выдумывали древние авторы в своих книжках... Нет, не то...
- Да, совсем не то, - преследовала и давила она меня своей правильностью.
Я зашел иначе:
- Читал я где-то о книгах кризисных эпох... в них, дескать, то и дело отцы соблазняют дочерей, братья сестер... Это в книгах, но в жизни? В жизни, Наташа? - Я повысил голос. - В нашей действительности!
- Опять не то, - сказала она, криво усмехаясь.
- Мне кажется, - возразил я с достоинством, - я взял верный тон, и твое поведение становится просто наглостью.
- Послушай, тебе надо отдохнуть.
- Отдохнуть?
- На тебя все это произвело слишком большое впечатление. Вероятно, и на меня произвело бы, окажись я на твоем месте. Посиди, развейся... Вот что, побудь пока в кухне, приди в чувство... хочешь вина? Ты очень славный... и я ничего не забыла, и ничего наглого в моем поведении нет. Я всегда стараюсь угодить тебе, только не всегда удается. Но и ты не суди меня очень уж строго, я не Бог, я живой человек, а не машина. В общем, я налью тебе вина. Посиди в кухне. А мы с папой тем временем приведем себя в порядок и выйдем к тебе.
- Вы с папой! - воскликнул я горько. - Но я совсем не хочу вас видеть.
- Его? А меня? И меня тоже? А тебе не кажется, что ты чересчур круто забираешь? Как видишь, я с тобой объясняюсь, а папа, может быть, вовсе не удосужится. Но так и должно быть. И я требую лишь одного: обвиняй во всем меня, а о папе не то что болтать всякий вздор за его спиной, но даже и помыслить плохо не смей.
Я досадливо махнул рукой и сказал:
- Мне лучше уйти.
- Почему? Ты считаешь, наш разговор недостаточно глубок и содержателен? Но - хорошо, пусть так. Может, лучше и впрямь не торопиться, отложить разговор... в виду особых обстоятельств. Давай поговорим завтра, приходи ко мне в магазин. Нам обязательно надо поговорить. Придешь?
- Не знаю... скорее всего, нет.
- Почему ты так говоришь?
- А ты не понимаешь?
- Разве у тебя не возникло мысли, что я в беде, что надо мной забрал власть злой человек и мне нужно помочь? Почему же ты так говоришь? Нет, нам просто необходимо объясниться. Обещай, что придешь.
- Ладно... Ничего обещать я не стану, но я, наверно, приду, только пообещай, что мы будем говорить серьезно, шуток я больше не потерплю.
По ее глазам было видно, что взятое с меня слово кое-что значит для нее. Не помню, как добрался домой. Полагаю, что у меня подгибались ноги, когда я возвращался в свое логово-святилище, неудовлетворенный, голодный, злой и разбитый. Со мной происходило, или непрошенно повторялось, то, чего давно уже не бывало, со времен далекой юности, когда я верил, что нет иного высшего счастья, как встретить необыкновенную, красивую, ни на кого не похожую девушку и что нет ничего труднее, чем подступиться к ней. Все мечты в той или иной форме сбываются, чаще всего неузнаваемо, карикатурно и запоздало, моя осуществилась тоже, я встретил такую девушку. И с этой девушкой происходит то, чего ни с кем и никогда не происходило. Сейчас, когда я столкнулся с этим исключением из общего правила лицом к лицу, понимаю и чувствую, я не в состоянии верить, что подобные истории случаются не только в книгах и воспаленном воображении разных безумцев. Впрочем, в отношении Иннокентия Владимировича все выглядит донельзя правдоподобно, и его действия отмечены хладнокровием, продуманностью и даже неким особым благоразумием, но я вижу в нем лишь подлеца и настолько спокоен в этом воззрении, что воспринимаю его действия без изумления и гнева. Но Наташа, живая, горячая плоть, раскрывшаяся как обман всех моих представлений о морали и чести и как мое унижение, что мне думать о ней? Кажется, я, обладая этой плотью, ни секунды не был уверен до конца в прочности этого обладания, зато другой, мой соперник, наверное, и не ведает никаких сомнений, приходит и берет, когда ему заблагорассудится. А когда я напоминаю себе, что этот другой - ее отец и что это имеет, видимо, какое-то значение, мой разум вываливается за всякие пределы, расползается, теряет форму, это уже разум бесноватого, и все мое существо наполняется ее телом, достигшим невероятных, совершенно огромных размеров, Бог ты мой! это уже смеющийся вулкан, через который мне ни в каком бесновании не перепрыгнуть, - и еще вчера у меня было прикосновение к нему, причастность, но как все оказалось хрупко, с какой наивной и лукавой ловкостью переменились все роли, каким я сам оказался незначительным и беспомощным!
